От стен великой столицы до великой стены
Шрифт:
— Я вот чего хочу, — с оживлением продолжал Чжан Цюань, — пусть два государства живут в мире и согласии. Пусть избегают появления душ людей, умерших от мечей и стрел. А что касается меня, то мое нынешнее имя разве не останется потомкам? Разве у меня нет матери, жены и пятерых сыновей? Умру я — они все могут сохранить.
Если ты желаешь, чтоб я жив остался, то это приведет к тому, что в храме предков прекратятся жертвоприношения. Поэтому говорю: кроме смерти нет иных желаний у меня.
— Впустую разговор, — молча идя к выходу, сказал себе Хунтайджи. — Отец был прав.
Присутствовать при казни юйши Чжан Цюаня четвертый бэйлэ не стал. Он только передал приказ: «Без крови. Как обычно». Два дюжих
Едва открыв от сна глаза, ван настороженно прислушался, поглаживая грудь рукою. Тоскливо замирало сердце, словно западая куда-то. Страх не покидал Кванхэ-гуна. Причиною тому был Ногаджок, далекий и лично неизвестный предводитель орды дикарей. Управиться с ним оказалось бессильно войско Великой страны. А что будет с его Чосон, коль в ее пределы хлынут толпы Ногаджока?
«Разведал я достоверно, — всплыли перед глазами строки из письма товансу Кима (он все еще оставался в плену у Ногаджока, хотя для выкупа родня Кима немало ценностей злодею переслала), — готовят люди Ногаджока много лестниц, и я уверен, что они готовятся вот-вот напасть на нашу Чосон»{89}.
«Придет ли к нам на выручку Сын Неба?» — Сколько не вчитывайся в его ответное послание, с которым вернулся Ли Тингуй, согласия прямого не видно было что-то. Лишь заверения такого рода, что милосердием своим Небесный двор тех, кто мал, не оставлял и не оставит…{90}
Томление в груди не проходило. «Вынь раму», — приказал ван слуге, державшему в руках одежду, в которой ему надлежало выйти к придворным на утренний прием.
— А… мм, — промычал в ответ слуга, не зная, как быть с одеянием короля, которое держал в руках. Удушье подкатило к горлу вана, и он стремглав к окну метнулся. Схватился руками за легкую раму, заклеенную промасленной бумагой, и, рванув на себя, открыл окопный проем. В помещении слабо пахнуло запахом цветов. Ван поморщился: «Я не одну охапку сжег их на жертвенном огне, моля о том, чтоб Сын Неба не оставил меня одного с Ногаджоком. Да только разве одни цветы принес я в жертву? А белых овец? Не поскупился нисколько. Но вот Небесный двор пока расщедрился лишь на милосердные слова…»
* * *
Такого б помещения не нашлось, чтоб всех вместить, И государем было решено, как исстари велось, празднество устроить под открытым небом, но соблюдая чип и положение. На верхнем ряду деревянного помоста места занять поведено было старшим нюру, под ними — начальникам цзяла. Поближе к середине, по правую и левую руку от места, где сядет государь, начальники знамен.
Вот дружно возопили хулара-хафань: «Становитесь в порядок по своим Чинам! Приступите! Преклоните колена! Покланяйтесь! Вставайте и возвращайтесь на свои места!» Едва стихло последнее слово возгласа, как весь чиновный люд пришел в движение. Со своих мест сойдя, приближались к государю, который восседал на желтым обитом возвышении, преклоняли колена. Почтительно поклон положив, вставали и степенно, не спеша и не толкаясь, занимали заранее отведенные места.
Едва поднял Нурхаци стоявшую перед ним чашу, как кутули стали обносить собравшихся вином и раздавать одежды. И благодарные за ласку, били челом в ответ вельможи.
Чашу из золота державшая рука слегка дрожала. Не так уж тяжела была на вид она, та чаша, чтоб руку к земле тянуло, А все же ощущал он дрожь легкую в руке. Нет, вовсе не в чаше, наполненной вином но самые края, тут было дело. Ведь прежде не раз доводилось потяжелее чашу поднимать, ни капли не разлив, а тут рука предательски дрожала. Волнение, видно, слишком велико. А как спокойным оставаться? Ведь велика победа, к которой не один год шли, которую добыли ценою многих тысяч жизней. Земля вся на восток от реки Ляо отныне неподвластна правителю никаней. Достоянием предков опять владеют их потомки! Отпраздновать эту великую победу и собрались сегодня здесь.
Почти не поворачивая головы, Нурхаци обвел взглядом присутствующих: «Боевые соратники, верные люди. Каждое лицо — живое напоминание о сражениях, число которых память не сохранила. Не все, конечно, кто быть достоин здесь, сюда пришли. Иным на это победное пиршество путь преградили укус стрелы, удар меча, недуга… Хурханя нет сегодня тут, брата Шургаци, Фюндона. По храбрости с ним кто сравниться мог? Ведь это он, Фюн-Дон, разбил никаней при Сарху, когда их рать шла на Хету-Ала. И под Фушунью он отличился больше всех. Это о нем тогда сказал я: «Вот муж, который стоит десяти тысяч человек1». Вид одежды, которую вот только что в подарок дал военачальникам, напомнил: «А за рвение под Фушунью Фюндона щедро одарил я». Словно сейчас перед глазами те подарки: шуба из черных лисиц с опушкой из черных соболей, пояс со вставками из яшмы и лошадь в полном убранстве. Совсем недавно вроде это было.
И тут вдруг защемило грудь, в той стороне, где с чащей рука была. Взяв в правую руку её, твердо держа (куда-то дрожь исчезла), заговорил.
— Минское государство — самое большое. Однако считало, что недостаточно ещё велико и пожелало присоединить к себе другое государство. Минская земля — самая обширная. И все же ее владетель считал, что недостаточно, и пожелал захватить землю у других. Поэтому-то и лишился земли, которою владел. Всему тому, случилось что, причина такова: Небу противны Мины, и наоборот. Оно помогает Нам{91}.
Дух переведя и взглядом поведя вокруг, стараясь враз увидеть всех и с каждым встретиться глазами, сказал: «Опираясь на ратную силу ваших слуг, удостоившись любви Неба, Мы и вы смогли прийти на эту землю…»
Вновь голос умолк, и снова он зазвучал, слегка дрожа, как тетива, когда стрела умчалась: «Чаша вина, одежды штука. Все это столь ничтожно, и разве достаточны они, чтобы отблагодарить за труды и старания? Но Мы помним вас, наших слуг, которые отдавали все силы ради укрепления границ страны, усердно занимались делами нашего царства»{92}. Сказав так, чашу поднес к губам и выпил до дна. Смахнув рукавом капли с усов, уставился в дно чаши: «Что эта чаша… Ею только мерить хмельное. А вот такой… такой посуды не сыскать нигде, да и не сделать никому, чтобы вместила всю ту кровь, что пролил мой народ маньчжурский, прежде чем мы сели пить здесь».
* * *
«Словно поветрие пошло какое-то. Пристрастие к пьянству стало все заметнее. Простые лопают, вельможи тоже пьют, не зная меры. Такого прежде не было, чтоб столько народу пило и часто столь. А в чем причина? Началось с чего? Быть может, оттого, что много праздновали побед? И оттого втянулись пить и в будни. Притом добычей разжились в никаньских городах, Запасы винные в них тоже были, и, с ними управляясь, пристрастились к вину. Идут ко мне доклады: «Государь, неладно дело. Пьяниц средь нас становится все больше. Меры прими».