От великого до смешного. Совершенно эмоциональные и абсолютно пристрастные портреты знаменитых людей
Шрифт:
Стихи Бальмонта вызвали к жизни не только целую тьму подражателей, но и пародий. Александр Блок в одной из своих редких пародий превосходно отразил стиль Бальмонта:
Я бандит, Я бандит!Поднося мне яду склянку,Говорила мексиканка:– У тебя печальный вид.Верно ты ходил в пампасы:Загрязненные лампасы —Стыд!..Увлеченный,Упоенный,Озираясь,Упиваясь,С мексиканкой обнимаясь,Я – веселый, —ЦеловалМексиканскиеОтдадим должное поэту – он никогда не обижался на критику и искренне смеялся над остроумными пародиями на себя.
Индивидуализм – свойство сильных натур. Бальмонт, как яркая и самобытная личность, по определению не мог быть и, главное, жить, как все. Этому мешали не только сильный характер и талант, но и фантастический, доходящий порой до абсурда эгоцентризм. «Это был человек, – писал о нем Бунин, – который всю свою жизнь изнемогал от самовлюбленности». Отправляя Алексею Толстому свою фотографию, Бальмонт надписал с обратной стороны: «Красивому – красивый». Толстой, получив фотографию и прочитав надпись, не нашелся что сказать, фыркнул, сунул фотографию в первую попавшуюся книгу и швырнул ее на шкаф.
Александр Бенуа в своих воспоминаниях отмечал, что «Бальмонт никогда не бывал естественным». Андрей Белый в книге «Начало века» рассказывает: «Раз он в деревне у С. Полякова полез на сосну: прочитать всем ветрам лепестковый свой стих; закарабкался он до вершины; вдруг, странно вцепившись в ствол, он повис неподвижно, взывая о помощи, перепугавшись высот; за ним лазили; едва спустили; с опасностью для жизни».
А вот еще пример. Однажды Бальмонт зашел в гости к писателю Борису Зайцеву, жившему неподалеку, на Арбате, и бросил обедающему хозяину гневное обвинение:
– Вы один едите этот ничтожный суп?
– Суп неплохой, Константин Дмитриевич, – ответствовал Зайцев. – Попробуйте. Матреша хорошо готовит.
Получив тарелку супа, Бальмонт вытащил из него вилкой кусок мяса и принялся возить им по белоснежной скатерти. После чего произнес:
– Я хочу, чтобы вы читали мне вслух Верхарна. Надеюсь, у вас есть он?
Хозяин покорно поплелся за томиком Верхарна, принялся декламировать. Продолжая пачкать скатерть, Константин Дмитриевич перебил:
– Вы понимаете то, что читаете? Мне кажется, что нет.
И удалился.
Таких историй немало. Это не глупость или стремление выделиться, как может показаться. То – нормальная, но разросшаяся до чудовищных размеров жажда красоты. Красота – тоже наркотик. Поэты и художники – все сплошь «наркоманы». Отсюда и эта театральная экзальтация, ведь так красивее, не правда ли? Свойство излишне драматизировать жизнь присуще всем незрелым, но возвышенным, поэтическим душам. А Бальмонт был поэт. Всегда поэт. И поэтому о самых простых житейских мелочах говорил с поэтическим пафосом и поэтическими образами. Издателя, не заплатившего обещанного гонорара, он называл «убийцей лебедей». Деньги называл «звенящие возможности». Официанту, который отказывался подать ему еще одну бутылку вина («И так уже пять выпили!»), он с возмущением объяснил: «Я слишком Бальмонт, чтобы мне отказывали в вине!»
Поэту трудно изъясняться простым, «пошлым» языком. Вот и близкие его тоже говорили с ним и о нем превыспренне.
Бытует такое расхожее мнение: раз поэт, значит, пьяница. Или нищий, или лентяй, или просто разгильдяй. Бальмонт совершенно не соответствовал этому клише. Став знаменитым, он перестал нуждаться в деньгах. Материальную помощь получали от него не только родные и близкие, но и, как выражался поэт, просто хорошие люди. Бальмонт был необыкновенно щедрым человеком. «Когда его просили взаймы, – вспоминала Андреева, – он никогда не отказывал. Нищим всегда подавал, и не медяшки, а серебряные монеты. И щедро раздавал на чай. У нас для этого на камине лежали стопочками пятидесятисантимные монеты, что очень поражало французскую прислугу, так как на чай у них полагалось давать десять сантимов извозчику, почтальону и так далее… Раз одному возчику подарил свои часы, которыми очень дорожил. В Париже, в одном кабачке, гарсон нашел потерянную
Бальмонтом накануне записную книжку со стихами, прибрал ее и отдал Бальмонту, тот так растрогался, что в благодарность хотел отдать свое пальто, так как с ним было мало денег. Гарсоны добродушно хохотали и отказывались взять пальто, хотя могли сделать это совсем безнаказанно, так как не было свидетелей».
Марина Цветаева, вспоминая голодные послереволюционные годы, писала: «Бальмонт мне всегда отдавал последнее. Не мне – всем. Последнюю трубку, последнюю корку, последнюю щепку. Последнюю спичку. И не из сердобольности, а все из того же великодушия. От природной царственности. Бог не может не дать. Царь не может не дать. Поэт не может не дать. А брать, вот, умел меньше. Помню такой случай. Приходит с улицы – встревоженно-омраченный, какой-то сам не свой.
– Марина! Я сейчас сделал ужасную вещь – прекрасную вещь – ив ней раскаиваюсь.
– Ты – раскаиваешься?
– Я. Иду по Волхонке и слышу зов, женский зов. Смотрю – в экипаже – нарядная, красивая, все такая же молодая – Элэна, ты помнишь ту прелестную шведку, с которой мы провели целый блаженный вечер на пароходе? Она. Подъезжает. Сажусь. Беседа. Все помнит, каждое мое слово. Взволнована. Взволнован. Мгновения летят. И вдруг вижу, что мы уже далеко, т. е. что я – очень далеко от дому, что едем мы – от меня, невозвратно – от меня. И она, взяв мою руку и покраснев сразу вся – именно до корней волос – так краснеют только северянки:
– Константин Дмитриевич, скажите мне просто и простите меня за вопрос: – Как Вы живете и не могла бы ли я Вам в чем-нибудь… У меня есть все – мука, масло, сахар, я на днях уезжаю…
И тут, Марина, я сделал ужасную вещь: я сказал: – Нет. Я сказал, что у меня все есть. Я, Марина, физически отшатнулся. И в эту минуту у меня действительно все было: возвышенная колесница, чудесное соседство красивого молодого любящего благородного женского существа – у нее совершенно золотые волосы – я ехал, а не шел, мы парили, а не ехали… И вдруг – мука, масло? Мне так не хотелось отяжелять радости этой встречи. А потом было поздно, Марина, клянусь, что я десять раз хотел ей сказать: – Да. Да. Да. И муку, и масло, и сахар, и все. Потому что у меня нет – ничего. Но – не смог. Каждый раз – не мог. «Так я Вас по крайней мере довезу. Где Вы живете?» И тут, Марина, я сделал вторую непоправимую вещь. Я сказал: – Как раз здесь. И сошел – посреди Покровки. И мы с ней совершенно неожиданно поцеловались. И была вторая заря. И все навсегда кончено, ибо я не узнал, где она живет, и она не узнала – где я».
Екатерина Андреева, прожившая с Бальмонтом много лет и знавшая его, как никто, писала: «Мне сейчас семьдесят семь лет. Я видела и коротко знала многих людей, и знаменитых, и совсем неизвестных, в самых разнообразных кругах общества, и в России, и за границей, но я очень мало встречала таких неизменно честных, благородных и, главное, правдивых людей, как Бальмонт».
Рассказывая о его характере, Андреева отмечала:
«В нем совершенно не было грубости. За всю нашу жизнь я не слыхала от него грубого слова, и, как отец его, он никогда не возвышал голоса. Доверчив он был как ребенок, и обмануть его ничего не стоило.