Отцы
Шрифт:
«Да, милостивые государи, получилось не так, как вы думали, а? — Хардекопф весело усмехается. — Теперь от страха у вас душа в пятки ушла, дьявол бы вас всех побрал, проклятое семя!»
Хардекопф, чрезвычайно довольный, еще и еще раз вглядывается в изображение Шейдемана, сидящего в президентском кресле. Над ним жирным шрифтом набран гордый заголовок: «Товарищ Шейдеман будет председательствовать в рейхстаге…»
Когда гудок возвестил конец обеденного перерыва, Хардекопф, повязавшись кожаным фартуком, с юношеским пылом схватился за тяжелый ковш и пустил такую сильную струю расплавленной стали, побежавшей по черным формам, что его подручный,
— Эй, Ян, что с тобой? Не так шибко!
4
Что ж удивительного в том, что после столь многообещающего начала нового года Карл Брентен вновь почувствовал неодолимую тягу к политике? Он забросил магазин, забросил семью, самого себя; его увлек общий подъем. Он раскаивался, что в последние годы отстранился от политической и профсоюзной работы. Не прогадал ли он? Луи Шенгузен, например, этот толстозадый бюрократ, играет теперь первую скрипку на собраниях рабочих табачной промышленности и расхаживает с таким видом, точно победа на выборах исключительно дело его рук.
Недовольство собой Карл Брентен вымещал на Пауле Папке. У тетушки Лолы между приятелями разыгралась бурная сцена. Началось все с безобидного разговора о выборах и их результатах. Папке, высмеивая предвыборную горячку, стал напевать одну из своих любимых песенок: «Воздушные замки, милый дружок, нам горе и беды несут». Ведь все эти людишки — сплошь нули, которые тогда лишь становятся величиной, если к ним слева приставить единицу.
— Надо стать единицей, — поучал он Брентена, — личностью. Тогда нули сами к тебе потянутся. Кто смешался с толпой, тот так и будет век свой пребывать в нулях.
Это была новая, недавно познанная им истина, и он носился с ней, разумея, конечно, под единицей себя.
— Ну, — заявил он в заключение покровительственным тоном, — ты ведь, во всяком случае, доволен исходом выборов, не так ли?
— Надеюсь, что и ты доволен, — ответил Карл Брентен.
— Боюсь, что, если так пойдет дальше, нас ждет полный хаос.
— Ты говоришь, как гейдебрандский или бетмангольвегский молодчик, — сказал Брентен пока еще довольно спокойно.
— Согласись, — продолжал Пауль Папке, — что нули неспособны править государством.
— И не подумаю. Насчет нулей все это чушь. Теперь правят нули, бесспорно. Бебель однажды сказал, что если бы люди знали, как глупо подчас ведется управление государством, они потеряли бы всякое уважение к государственным мужам.
— Нет, я иначе смотрю на эти вещи, — ответил Папке. — Взять хотя бы наш театр. Не всякий способен руководить подобным предприятием так, чтобы все шло гладко, без сучка и задоринки: и план надо составить, и репетиции провести, и обеспечить успех постановок, распродать билеты, вовремя выплатить жалованье и гонорары, и так далее, и так далее. Серьезная работа, говорю тебе. Сложная механика. Прогнать директора — это проще простого! Но кто его заменит? Есть у партии люди, которые смогут разобраться в таком деле? Ведь что для одного потолок, то для другого — пол, просто потому, что он живет этажом выше.
Брентен саркастически рассмеялся. Он легко мог бы доказать Папке совершенно обратное. Разве простой портной Пауль Папке не стал очень быстро инспектором и не постиг всю театральную «механику»? Разве партия не имеет в своем распоряжении члена партии Папке, который в совершенстве
— О господи, ты уж чересчур носишься со своим театром.
— Уверяю тебя, в случае чего, театр надолго выйдет из строя.
— Хотя бы и так, невелика беда, — с раздражением крикнул Брентен, — новое государство от этого не пострадает. И тем более — рабочий класс. Оперу теперь все равно посещает одна только буржуазная публика.
Папке закусил нижнюю губу и ничего не ответил. Когда он выходил из себя, слова водопадом извергались из его уст, но если он чувствовал себя глубоко задетым, он молчал. Ему и хотелось бы как следует обругать Брентена, но он сдержался: пока Карл был ему нужен. Не закончилось еще дело с арендой, которое устраивал зять Брентена. С главным арендатором Папке пришел к соглашению, оставалось только подписать договор. Но надо было представить заявление Карла Брентена о том, что он, Брентен, отказывается от аренды; без такого письменного заявления Хинрих Вильмерс не хотел ничего предпринимать. Если Брентен откажется в пользу Папке, тот становится арендатором. Дело обещало быть прибыльным, поэтому Папке терпел выходки Брентена, как бы глубоко они его ни задевали.
Брентен же принял молчание Папке за знак согласия. Его радовало, что Пауль не так уж глуп, чтобы считать театр центром вселенной. Поэтому он продолжал непринужденно болтать о политических событиях и проблемах. Основным по-прежнему оставался вопрос войны и мира.
— Господа капиталисты поостерегутся затевать войну, — сказал он, — рабочие смешают им карты. Повсюду — во Франции, в России, в Англии, в Германии.
Папке не хотелось снова пускаться в политические споры, но он не мог отказать себе в удовольствии кольнуть Брентена:
— Здесь, в Германии, только вы будете мутить, а во Франции, в Англии, в России рабочие и не подумают выступать против своих правительств. В них сильно национальное чувство, они дорожат своим отечеством. А у нас по вашей милости начнется хаос, на нас нападут, разгромят, унизят.
— Я почему-то все время слышу «вы», «по вашей милости», — сказал Брентен. — Ты разве к нам уже себя не причисляешь?
— Тш, тш… — шикнул Папке, пугливо озираясь. — Какой ты неосторожный. Ты прекрасно знаешь, чем мне это грозит.
Брентен вынужден был с ним согласиться: ведь Папке приходится скрывать свои политические убеждения, иначе он может лишиться должности в театре. И Карл стал успокаивать приятеля:
— Да уж ладно, ладно. Понимаю. Но нас ведь никто не слышит.
Некоторое время они молча сидели друг против друга. Возобновил разговор опять-таки Брентен.
— Читал о новом военном законопроекте? Если он пройдет, Германия получит колоссальный флот. Ты не думаешь, что Англия попытается…
— Прошу тебя, давай не будем говорить об этих делах, — ответил Папке. — По-моему, с некоторого времени весь мир помешался на политике, прямо наваждение какое-то. Ты знаешь, я всегда держался в стороне. У меня и своих дел достаточно. Ты уж прости меня, обижаться тут, право, нечего, но поверь, это выше моих сил. — Он поднял плечи, развел руками и беспомощно опустил их, как подбитые крылья.