Отдай мне мужа!
Шрифт:
– Лед я не успел ей положить… Она выпила целый стакан неразбавленного виски и буквально…
Журналист осекся и замолчал. Он явно начал прозревать. Похоже, до этого он действительно не догадывался, кого мы с Бусем хотели отравить. Это ведь лежало на самой поверхности. Кого могут захотеть отравить любовники? Конечно, того, кто им мешает. Но этому Дон Кихоту, который вечно будет любить жену, похоже, не могло прийти в голову, что кто-то захочет отравить свою Дульсинею, когда она перестанет казаться совершеннейшей из женщин. Для него собственная жена всегда будет оставаться совершенством. Ей, конечно, можно только позавидовать… Возможно, Вишневский предполагал, что мы отравили моего мужа… Впрочем, то, что он считал раньше, не имеет ровным счетом никакого значения, поскольку сейчас он уже все понимает правильно.
– То есть… вы хотели… – начал журналист, – отравить жену господина Панкина? Но она же…
На его лице промелькнуло такое трогательное выражение, что я усомнилась в его донкихотстве. Неужели? Неужели
– Не может быть… – прошептал Вишневский побелевшими губами.
Я усмехнулась и ответила:
– В этой жизни все может быть! Ведь умудрилась же как-то Ева не напиться до вашего прихода, хотя должна быть даже не просто мертвецки пьяной… Она должна быть окончательно и бесповоротно мертва!
– Она напилась… только в ресторане… – рассеянно проговорил журналист, а потом вдруг проревел: – Что вы отравили конкретно?!
– Лед. А моя сестра пьет виски только со льдом! И мы рассчитывали…
– Как же… – перебил меня Вишневский. – Это же невозможно… Там же моя жена… Она тоже любит виски со льдом…
– Жена? Ваша жена? Что она там делает?
На мои вопросы журналист не ответил. Он бросился к телефону и набрал номер. Когда не смог дождаться ответа, яростно швырнул трубку на рычаг, вытащил из кармана мобильник, посмотрел на черный экран, буркнул: «Черт, он же разряжен…» – и вылетел из моей квартиры.
Часть вторая
Два с половиной года спустя
Игорь
Когда я оглядываюсь назад, то постоянно задаюсь неразрешимым вопросом: «Неужели Лиза пришла в этот мир именно для того, чтобы создать мне определенные стартовые условия и отыскать единственно возможное место для осуществления моих желаний и планов?» Конечно, меня самого манили столицы, где, как мне казалось, я мог бы реализовать свои способности более полно, чем в Пятигорске. Но именно Лиза предложила Петербург, а не Москву. Я долго сомневался. Мне приходилось общаться с москвичами, приезжавшими в наш городок на отдых, и я понял, что многие из них считают Питер чуть ли не такой же провинцией, как Пятигорск. Во всяком случае, в их голосах всегда звучало превосходство столичных жителей над остальными жителями России, включая петербуржцев. И я всерьез подумывал о том, что если уж менять замечательную квартиру в Пятигорске, то только на московскую. То есть на лучшее из возможного. Начинать новую жизнь, так уж с блеском. Лиза очень быстро доказала мне, что нужны весьма серьезные средства на доплату к нашей квартире, чтобы поселиться в Москве. Нам их не хватит даже после продажи дачного участка и комнаты в коммуналке, которая досталась Лизе от бабушки. Надо сказать, что я долго колебался. Мне казалось, что мы сможем выручить приличные деньги, если продадим в местный музей коллекцию пейзажей моего деда, известного в Пятигорске художника, а недостающие возьмем у друзей в долг. Лизины расчеты показали, что мне стоит спуститься с небес на землю и согласиться на приличную квартиру в пригороде Санкт-Петербурга. Даже припертый к стене цифрами, я хотел только в Москву и, думаю, залез бы в долги по самые уши, если бы не Лиза. Она, не делая сцен и даже особенно не настаивая, каким-то непостижимым образом все же сумела внушить мне, что наше место в Петербурге. Вырученных от всяких продаж средств действительно хватило на квартиру, правда, в питерском пригороде, зато мы не были никому должны и могли спокойно обживаться на новом месте. Разве можно было предположить, что моя жена мостит дорогу к собственной гибели? Если бы я настоял на своем и залез в сумасшедшие долги, Лиза была бы жива. Что такое деньги по сравнению с человеческой жизнью? С Лизиной жизнью! Всего лишь жалкие, ничтожные бумажки!
Когда я думаю, могло ли все сложиться иначе, у меня чуть ли не закипают мозги. Как ни прикидывай, несчастье непременно произошло бы. Должна была погибнуть женщина. Одна или другая. Могли погибнуть обе. Кто так распорядился? Те двое, которые планировали свое преступление, ничего не знали ни обо мне, ни о Лизе. Почему именно мы оказались втянуты в эту смертельную игру? Для чего я вытащил Лизу от Караянов? Я хотел спасти Еву и потерял Лизу. Я потерял Лизу, но спас Еву. Или не спас… Просто погубил Лизу… Возможно, Лизино присутствие рядом с Евой ни на что не повлияло. Ева была настолько пьяна, что, может быть, даже и не просыпалась вплоть до моего прихода. Кто теперь может это сказать? Ева ничего толком не помнит. А я сам предложил Лизе выпить виски. Сам! Кто знает, может быть, она не решилась бы распоряжаться в чужой квартире, и именно я наставил ее на гибельный путь! Неужели все именно так и должно было произойти, чтобы я… Неужели ценой Лизиной жизни? Неужели она рождена была только для меня?
Я плохо помню себя без Лизы. Я познакомился с ней у деда-художника. Мне было тогда всего десять лет. Я зашел к родителям отца просто так. Мы жили на соседних улицах, и я часто приходил к бабуле, чтобы поесть ее замечательных блинчиков. В тот раз
В тот день дед писал портрет девочки. Она сидела на стуле, уронив в подол простенького светлого платья руку с зажатым в ней апельсином, и вся была облита солнцем, струящимся в окно, с которого бабушка сняла занавеску, чтобы постирать. Легкие волосы девочки золотились, а нежный профиль был будто обведен сверкающим солнечным ободком. У меня аж дух захватило от красоты этой картины. Я онемело простоял за спиной деда до тех пор, пока не явилась бабуля и не прекратила сеанс. Потом мы вчетвером пили чай с бабушкиными блинчиками. Девочка была соседской Лизой, и я никак не мог понять, почему никогда раньше не замечал, как она хороша. Возможно, художникам более, чем другим, дано умение разглядеть необычное и прекрасное в обыденном. Может быть, кстати, они так требовательны к себе именно потому, что видят, сколь несовершенны их творения по сравнению с поразившей сердце красотой. Лизин портрет тоже так и не был до конца дописан.
Эта девочка, после сеанса уплетающая блинчики на бабушкиной кухне, занавешенной от слепящего солнечного света, наверно, была уже такой, какой я привык ее видеть, но с того дня для меня она навсегда осталась несущей солнце золотоволосой красавицей. При этом Лиза не была яркой, но я знал: таким образом Провидение защищает ее ото всех других. Только со мной она превращается в настоящую сказочную Золотовласку. Лиза – моя!
После этой встречи в мастерской деда для меня уже больше никогда не существовало других девочек, девушек, женщин… Только Лиза. Она тоже смотрела лишь на меня. В десятилетнем возрасте мы выбрали друг друга на всю жизнь. То есть мы так думали, что на всю… Лизина жизнь оказалась слишком коротка…
Наверно, если бы можно было, мы поженились бы уже классе в девятом. Нам было по пятнадцать, когда между нами произошла первая близость. Сейчас мне удивительно, что не раньше, слишком сильно было наше родство. Общность интересов, душевная близость самым естественным образом перетекли в близость физическую. Нам не было ни неловко, ни стыдно. У нас сразу все получилось, поскольку не получиться и не могло: мы были созданы друг для друга. Конечно, приходилось таиться от родителей, поскольку нашей такой ранней связи они бы не одобрили. Но мы жили в теплом краю, и недостатка в укромных метах у нас не было. О том, каким образом Лизе удалось избежать беременности, мы оба потом ломали головы. Нам даже в ум не приходило предохраняться. Но даже если бы пришло, думаю, мы этого делать не стали бы. Никакие лишние манипуляции не должны были нам мешать. Суть нашей любви друг к другу, возможно, была как раз в естественности всего того, что между нами происходило. Никакой натуги, никакой оглядки на то, что правильно, а что нет, только счастье обладания друг другом в той полной мере, какая предназначена природой. Игнат родился у нас только после свадьбы, – в том, что мы поженимся, никто из нашего окружения не сомневался. Сама свадьба как торжество нам с Лизой абсолютно не была нужна, но мы уступили нашим матерям, которые непременно хотели видеть Лизу в белом платье с фатой, а меня – в строгом темном костюме. Праздновать юридически оформленный брак нам было очень скучно: мы ведь и без печатей в паспортах фактически уже давно были мужем и женой. Поздравления и особенно наставления бывалых супругов смешили, поскольку мы давно уже приспособились друг к другу и не мыслили раздельного существования.
Возможно, такое положение вещей ненормально. Сколько бы я ни видел брачных союзов, ни один не был похож на наш. Абсолютно все мои друзья без конца бранились со своими женами, расходились, сходились и регулярно изменяли им, чаще охотно, а иногда назло или от нечего делать. Мне никогда не хотелось прикоснуться к другой женщине. Меня пытались высмеивать, подначивать, искушать, но моя верность жене не была искусственной, а потому с ней ничего нельзя было поделать. Тот единственный случай с журналисткой Ольгой я сбрасываю со счетов как не определяющий. Искушенная женщина воспользовалась хорошо выпившим провинциалом – и только. В конце концов друзья оставили меня в покое со своими подначками и даже, как мне казалось, завидовали. Потом нам с Лизой довелось познакомиться с супругами Караянами, отношения между которыми были очень похожи на наши. Возможно, именно поэтому наши семьи так крепко подружились. Нас четверых связывала самая настоящая теплая дружба, никто никогда не смотрел на чужого супруга или супругу с вожделением или интересом. Для Жорика главной женщиной его жизни была Карина, для меня – моя Лиза. Но даже Жорик иногда посмеивался над нашими трепетными отношениями и убеждал, что давно уже пора, как он выражался, охолонуть и дать друг другу больше свободы. Вовсе не для того, чтобы завести связи на стороне, а чтобы жить полнее и интереснее. А мы, будто предчувствуя, что не так уж много времени нам отмерено, не желали ничего более полного, чем наша любовь.