Отдай мне мужа!

Демидова Светлана

– Понимаете, он сам шагнул под мою машину… – дрогнувшим голосом проговорил мой незваный гость.

Он ведь представился, но я никак не могла вспомнить его имя. Мне почему-то казалось, что если вспомню, мне будет легче. Я напрягалась, однако имя никак не находилось, и легче мне не делалось. Вместо этого я вдруг отчетливо представила, как случилась беда. Я ведь говорила Бусю, что такой вариант развития событий исключать нельзя. Но даже я не могла предположить, что вечером тридцать первого декабря в этой ситуации рядом с Германом вдруг окажется журналист.

– Вы хотите написать статью… – проговорила я без вопросительной интонации, удивившись слабости своего голоса.

– Нет! Что вы все заладили про статью? Я чисто по-человечески… Это ведь ужасно – осознавать, что ты лишил человека жизни. Это произошло совершенно непреднамеренно.

– Непреднамеренно… Наверняка превысили скорость…

– Что вы! Нет! Это вообще было

невозможно, так как я как раз собирался переезжать переход. Для пешеходов горел красный свет. Понимаете, красный! Не зеленый! Я видел вашего… В общем, Германа Михайловича. Видел, что он хочет перейти дорогу. Он колебался, и я не прибавлял скорость. Я ждал, когда он наконец поймет, что переходить дорогу уже поздно. И тем не менее все равно готов был пропустить его, если он все же решится. Я тут же нажал на тормоз, как только он рванулся вперед!

– И все-таки вы его не пропустили…

– Да он не хотел быть пропущенным! Он хотел быть сбитым! Я теперь это очень хорошо понимаю! После происшествия я все время изводил себя вопросом, почему он выбрал именно мою машину? Почему в предновогодний вечер все это досталось именно мне, а не кому-то другому? За что? Мы ведь с ним успели посмотреть друг другу в глаза. Он должен был видеть, что я не желаю ему зла и даже не раздражаюсь тем, что он топчется на переходе. За что мне все это? Потом сообразил, что вопрос надо изменить в корне: не «за что?», а «почему?»! Ваш Герман видел, что я не тороплюсь, а потому ни за что не смогу сбить его насмерть. Возможно, как раз это и толкнуло его под колеса именно моей машины! Он просто хотел попасть в дорожно-транспортное происшествие, и я на своей медленно едущей «Волге» подходил для этих целей лучше всего!

– И все-таки вы сбили его насмерть… – сказала я, удивившись тому, как уже буднично прозвучало слово «насмерть».

– Нет! Все было не так! Я сбил его, но не насмерть! Моя машина просто слегка толкнула его, а он готов был падать! Он собирался это сделать! И все бы обошлось, если бы, падая, он не ударился головой о бордюр. Это видели люди… свидетели… Они сами об этом рассказали полиции. Я не виноват… То есть виноват, но не в его смерти!

– Но что конкретно вы хотите от меня?

– Я хочу наконец разобраться, в чем дело – слишком глубоко влез в эту историю. Да, я журналист! Привычка к журналистскому расследованию, возможно, уже стала второй натурой. Но я не собираюсь писать статью о том, как лишил человека жизни под Новый год, пусть и по несчастливому стечению обстоятельств.

– А что вы собираетесь делать? – не могла не спросить я. Я очень сожалела о Германе. Я раньше не могла даже предположить, что мне будет так плохо, если с ним случится какое-нибудь несчастье. Но в тот момент мне надо было отодвинуть мысли о Бусе на второй план. Я думала о другом: о том, как этот журналист вышел на меня?

– Пока я хочу только поговорить с вами, – отозвался он. – Видите ли, сначала я решил, что господин Панкин собирался специально спровоцировать ДТП, чтобы скрыться в больнице от каких-нибудь преследователей, возможно, от конкурентов или кредиторов. Но потом…

Журналист замолчал и неприятно пристально посмотрел мне в глаза. Пришлось спросить:

– И что же потом?

– Потом я нашел в машине Германа вот это… – И мой собеседник вынул из кармана куртки серебряный контейнер для льда. Мне при этом стало до того не по себе, что язык во рту сразу сделался сухим и шершавым. Очень захотелось пить, но не говорить же ему об этом.

– И что же это? – спросила я, стараясь изо всех сил сохранять спокойствие.

Журналист раскрыл контейнер, и я увидела вскрытую ампулу. Ту самую… И аптечную пилочку…

– А разве вы не знаете? – спросил настырный журналист.

– Почему я должна знать?

– А разве не ее вы искали в «Вольво» Германа Михайловича, который тот оставил на перекрестке? Я видел, как вы обшарили всю его машину, прежде чем поехали на ней в больницу… то есть в частную клинику. То есть вы предполагали, что господину Панкину может понадобиться медицинская помощь. А если это так, то вы наверняка знали и о том, что он собирается попасть в больницу… или клинику. То есть план действий вы составляли вместе, не так ли?

Я всеми фибрами ненавидела этот иезуитский вопрос «Не так ли?». Обычно его задают тогда, когда полностью уверены в том, что все действительно обстоит именно так.

– Я не понимаю, о чем вы… – этим заявлением я тянула время. Мне надо было собраться с мыслями, которые упрямо расползались в стороны.

– Бросьте! Все вы понимаете! Герман ведь даже дал вам запасные ключи от своей машины. Я видел, как вы пытались ее открыть, поскольку не знали, что она и без того открыта.

Вместо того чтобы ответить, я вдруг вспомнила, как Бусь учил меня водить машину. Ему очень нравилось, что я оказалась способной ученицей. Его жена никогда не водила собственный «Lexus», который он

как-то подарил ей на день рождения. У нее были права, и она пару раз проехалась на нем по городу, но потом поставила, как яхту, на прикол. Ей не нравилось, что на дороге приходится излишне напрягаться, и предпочитала ездить по своим делам на такси. Я же, наоборот, за руль какой бы машины ни садилась, всегда сразу чувствовала полное соединение с ней. Машина у нас была в плане. Герман обещал мне ее купить, когда… Словом, это «когда» теперь никогда не наступит. На меня вдруг обрушилось всей своей силой это жуткое слово «никогда». Нечасто мне приходилось особенно вдумываться в его смысл. Я произносила его, скорее, в утвердительных контекстах. Например, сказать, что я никогда не буду делать то или это, утверждало, что мне никакого труда не составит не заниматься этим, поскольку мне оно неинтересно или без надобности. К тому же я всегда могла изменить свое мнение, и однажды всуе произнесенное «никогда» отвалилось бы сухим листом. Трагическая суть этого слова вступает в свои права, только когда речь идет о смерти. Никогда не вернется ко мне мама, я никогда больше не увижу отца. Ко мне никогда больше не прикоснется Бусь. Оказалось, что я не могу думать об этом спокойно. Горло перехватило так, что воздух показался разреженным и не утоляющим легкие. Нет, я не стану рыдать. Я не попрошу воды. Это ничему не поможет. Я просто отдышусь и расскажу этому дотошному журналюге то, что ему так хочется услышать. Конечно, не все. Зачем ему все? Разве он в состоянии понять, что смерть Германа для меня является полным крахом? Крахом всего. Я много раз подвергала сомнению нашу с ним любовь. Страсть была, да. Мы идеально подходили друг другу физически. На жизнь смотрели одинаково, ценили одно и то же. Оба хотели быть обеспеченными людьми. Не только ради денег как таковых. Мы хотели быть свободными в выборе поступков, в проявлении собственной воли, в осуществлении желаний, не хотели зависеть от других и подчиняться чужой воле. И, самое главное, мы оба ненавидели ее! Еву! Она была постоянным источником наших унижений. Мы во всем были с Германом заодно. Вряд ли именно такая общность зовется любовью. Впрочем, кто может точно знать, что ей зовется. Возможно, у любви множество лиц. Вот сейчас, когда я знаю, что со мной никогда больше не будет рядом того, кто всегда был со мной заодно, мне не хочется жить. Я понимаю, что уже никогда не смогу получить доступ к деньгам, на которые могла рассчитывать, став его женой. У меня так никогда и не будет ни той машины, что Бусь мне обещал, ни дорогой шубы. Я никогда не войду хозяйкой в ту квартиру, в которой гостиная ломится от антиквариата. Мы не полетим с ним не только в Акапулько, но никогда не поедем даже на берег Финского залива. Но не это главное! Я не так примитивна! С потерей Германа вокруг меня опять образовывалась звенящая пустота. Я потеряла поддержку и опору. И я отвечу на некоторые вопросы этого… Игоря… О! Вспомнила! Журналист назвался Игорем Вишневским.

– Да, вы правы, – выдохнула я. – Я действительно хотела найти этот контейнер. Но, судя по всему, вы нашли его раньше меня.

– Да, это так… Хотя на ампуле нет названия, я предположил, что это яд. И, думаю, поскольку вы в курсе того, что господин Панкин собирался шагнуть под чью-нибудь машину, вряд ли яд предназначался для него. Вы кого-то отравили вместе со своим любовником? Вы ведь любовники?

– Вы забыли добавить «не так ли?», – сказала я и усмехнулась.

– Не по-о-онял… – протянул Вишневский.

– Ладно, это не важно, – отмахнулась я. – Мы с Германом действительно любовники… то есть… были любовниками. И яд… Да… Он предназначался для одного человека… Бу… то есть Герман придумал – спровоцировать ДТП. Я отговаривала, поскольку считала, что очень опасно – специально лезть под машину, но он настаивал именно на этом.

– Почему?

Я посмотрела на журналиста. У него было хорошее лицо, но какое-то слишком честное, что ли. Люди с такими лицами, как правило, неисправимые романтики и Дон Кихоты. Борются с мельницами и ничего не имеют от этой борьбы. Такие люди даже чем-то похоже друг на друга. Наверно, беспорочным выражением лица. Он, видимо, такой же фанат своей профессии, как Иконников – хирургии. Но Дмитрий, кроме того, что замечательный врач, еще и неплохой бизнесмен, иначе не открыл бы своей клиники. Этот Вишневский, скорее всего, ничего не смыслит в бизнесе или, чтобы не признаваться себе и окружающим в том, что не способен организовать собственное дело, объясняет свою неспособность презрением: бизнес – подлое и грязное дело. Как же мне жаль таких, как он. Впрочем, может, я смогла бы в такого влюбиться. По-настоящему. Без всякого расчета. Хотя… такие мужчины сами влюбляются раз и навсегда. У него на правой руке блестит кольцо. Это означает, что он занят. И никогда не изменит своей жене. Да, мое подсознание опять вытолкнуло слово «никогда». Относительно журналиста оно означает лишь констатацию факта: он всегда будет любить только одну женщину, свою жену.