Отдел «Массаракш»
Шрифт:
— Кончай ложки гнуть, Рубанок. Тертый мужик ведь, не доходяга… — Облом покачал головой.
— Мужики за «колючкой» робы шьют, — огрызнулся Рубанок. — А я никогда не гну ложки, мурло ушастое. После этого случая и меня, и всех, кто в тот день на «вышке» дежурил, через ментоскоп прогнали. Доходяга такой худосочный — с кислой мордой и в пенсне дедовском — заправлял допросом. И фамилия у него была такая неблагозвучная. На ругню похожая… С нас, к слову, даже подписку о неразглашении взяли.
— Так чего же ты мелешь? — Облом ощерился.
— Страны больше нет, соответственно, и подписка — тю-тю, — ответил
Птицелов прочистил горло и высказал свое мнение:
— Рубанок правду говорит. Все так и было.
Облом не упустил возможности поддеть Птицелова:
— Слушай, а давно в ваших краях на адвокатов учат? До войны академию открыли или уже после? А может, во время?..
— Я, Облом, академий не кончал. Просто я всегда знаю, когда правду говорят, а когда ложки гнут, — пояснил Птицелов простодушно.
— По глазам, что ли?
— Знаю, и все тут.
— Ладно! — Облом быстро схватил правила игры. — Я домушник. Я родился в военном госпитале. Я знаю наизусть все три поэмы Отула Сладкоголосого. — Он поглядел с прищуром на Птицелова. — Где я тут правду пробренчал, а где ложки гнул?
— Ложь, ложь, правда, — ответил Птицелов без раздумий.
Рубанок тихонько засмеялся. Сплюнул за борт, поднялся и пошел себе цигарку стрелять. За ним поплелся Фельдфебель.
Облом присвистнул. Помрачнел лицом, заиграл желваками.
— Признавайся, доходяга, с самого начала знал, что я не домушник?
— Да, — ответил Птицелов.
— Ну мутоша! Ну учудил! — прогундосил Облом под нос. — Опасный ты тип, как погляжу. Простак простаком на рыло, а на самом-то деле…
— Дальше, доходяга! — орали охранники наперебой. — Читай дальше, массаракш, не то снова макнем!
Скользил по палубе луч прожектора. Позднее было уже время, но никто не спал.
Мокрый, замерзший и злой до черных глаз Облом стоял на табуретке. Перед ним сидели полукругом свободные охранники, за охранниками расположились дэки. Кто-то дымил цигаркой, кто-то скреб ложкой по дну консервной банки, выбирая последние капли свиной подливы, кто-то хихикал, как заведенный.
Облому не хотелось, чтоб его снова макали лысиной в активные воды Голубой Змеи, поэтому он декламировал, выпучив от усердия глаза:
Пускай накатит и ударит Об узкий мыс зеленая волна, Печально выбросит на камень Труп чучуни-рыбака…Кто-то запустил в чтеца пустой консервной банкой. Банка звонко щелкнула Облома по лбу.
— Не верю! — заревел начальник охраны. — С выражением, массаракш!..
Облом переступил с ноги на ногу, поежился. В мыслях он проклинал Отула Сладкоголосого за то, что тот написал три дурацкие поэмы. Одновременно он возносил хвалу Отулу, ведь тот написал всего три поэмы, а не одиннадцать, как, например, Цвег Ехидна.
Так лежит он дни и ночи, Разлагаясь на брегу, И слепые черви точат Гнилую внутренность ему…Облом сбился и с ненавистью поглядел на Птицелова — тот стоял вместе с мутантами чуть в стороне от основной группы дэков. «Хватило же ума не сболтнуть при доходягах, что я и Цвега Ехидну — наизусть! Кто же заложил? Фельдфебель?»
Охранники и дэки загудели. С их мнением приходилось считаться.
Он придет к тебе под вечер, Скалить зубы под окном, В скорбный час погаснут свечи, Он заберется прямо в дом. Если только не желаешь Ты печального конца, Век живи себе, как знаешь, Не впуская мертвеца.Слушатели заулюлюкали, разразились аплодисментами. Фельдфебель сунул два пальца в рот и громко свистнул.
Начальник охраны демонстративно передернул затвор карабина и пальнул в небо.
— Так, доходяги! — зазвучал его менингитный голос, как только дэки умолкли. — Сказали господину Облому спасибо, побрызгали в речку и — спать! Вторую поэму Сладкоголосого мы послушаем завтра. После ужина попрошу не опаздывать. Разошлись, доходяги!
Облом слез с табуретки. Рассеянно покивал в ответ на сумбурные слова благодарности. Забрался в свой спальник и до утра скрипел зубами, страдая от холода и позора.
Птицелов тоже подумал о том, чтобы отправится на боковую, но ему помешали — шестеро угрюмых типов обступили со всех сторон: не сбежать, не вывернуться.
— Братка, тут консультация твоя нужна, — проговорил самый угрюмый из них по кличке Колотый — весьма опасный уголовник. — Ты ведь не откажешь в помощи друзьям-дэкам?
— Скорее всего, нет… — буркнул Птицелов.
— Тут, мутант, дело такое щекотливое… — продолжил Колотый. — Общак прохудился. Доходяги, которые за ним приглядывали, говорят, что ничего не видели. Мол, никто к общаку лап не тянул. Стало быть, кто-то из них ложки гнет. Укажешь кто и иди себе спать.
Кольцо разомкнулось, к Птицелову втолкнули двоих дэков. На доходяг они не походили — были плотными, широколицыми, круглоголовыми. Несмотря на отменную физическую форму, эти двое имели вид битых крыс. И вели себя должным образом.
— Эй! Что за сборище? — заволновался один из охранников. — Упырей решили подразнить?
— Погоди упырями пугать, начальник! — отозвался Колотый. — Сейчас пожелаем доброй ночи друзьям-дэкам — и спатки!
— Ладно, не затягивай с лобзаниями… — бросил охранник, удаляясь.
Подозреваемым дэкам дали по оплеухе. Сначала одному, потом — второму.
— Бренчите, гниды!
— Я ничего не видел, — пробасил первый.
— Массаракш! Не видел, не видел я… — забормотал второй, и ему еще раз врезали по бритому затылку.
Птицелов закусил губу. Он понимал: если подвяжется выступать судьей в щекотливых вопросах уголовников, то рано или поздно схлопочет пером по горлу. А если не подвяжется, то перо его найдет прямо сейчас. Кинут еще тепленьким за борт, и поминай как звали. Допустимые потери среди делинквентов во время транспортировки уже подсчитаны и внесены в сопроводительную документацию.