Отец Феона. Тайна псалтыри
Шрифт:
Лета 7128 аугуста в 12 день на реке Сухоне, между речкой Юрменьгой и деревней Копылово, разбойниками было ограблено судно, на котором из Сибири в Москву, по делам государственным, плыл боярский сын Федька Пущин со товарищи. Разбойники взяли у них денег 326 рублей, платья, мехов да разной рухляди на 257 рублей 30 копеек. Деньги знатные! Простой стрелец за год пять рублёв жалования имел. Да, ладно стрелец, сотник от царской казны 12 рублёв получал, а стрелецкий голова не больше тридцати. Хороший у татей улов получился! Федька в Устюг в одном исподнем явился, бороду на себе рвал. Помощи просил. Кричал дело за ним государево.
С тех пор с безопасностью в округе ничего не поменялось. Мало кто отваживался даже днём ездить по лесным тропам без хорошо вооружённого сопровождения, а когда наступали сумерки, только за городскими стенами можно было чувствовать себя в относительной безопасности. И вдруг по едва различимой ночью лесной тропе двигался всадник, как будто совершенно не переживающий за свою жизнь! Подобное безрассудство, как правило, не оставалось безнаказанным. Не стала исключением беспечность и этого путника, дерзко презревшего опасности ночной дороги.
Среди деревьев замелькали сполохи разом зажжённых факелов. Послышались голоса, а над самым ухом путника раздался лихой бандитский посвист, от которого в жилах стынет кровь и душа христианская уходит в пятки. Тропу перегородили две мрачные фигуры в бесформенных балахонах, резко взявшие под уздцы испуганно прядущую ушами лошадь.
– Ну всё, раб Божий, приехал… – сказал один из них с лёгким польским выговором, – Слазь. Суму вытрясай. Мы тебя грабить будем!
– Dobry kon! – чувственно, как про желанную женщину, произнёс второй разбойник, успокаивающе гладя нервную лошадь по трепетной, бархатной шее.
Между тем рядом уже собралось два десятка вооружённых до зубов голодранцев, одетых в рваные польские кунтуши, русские охабни с чужого плеча и крестьянские домотканые зипуны. Выглядело это пёстрое воинство точно свора голодных собак, затравивших кролика в чистом поле. Общение с ними не сулило пленнику ничего хорошего просто потому, что понятие «всё хорошее» у этих «милых» людей никак не включало добродушие и человеколюбие.
– Ну чего ждёшь? – нетерпеливо спросил первый разбойник, для убедительности направив на всадника взведённый пистолет, – Вот сделаю в тебе дырку, тогда поздно будет.
Всадник слез с лошади что сделать ему было непросто, ибо был он весьма небольшого роста и властным движением, как господин слуге, бросил поводья разбойнику, говорившему по-польски.
– Uwaga, Zolnierz! – сказал он ему надменно и властно, – Odpowiadasz swoja glowa!
– Co? – растерялся от подобной наглости разбойник, удивлённо озираясь на своих товарищей, но таинственный пленник, неудосужив голодранца ответом, повернулся к тому, который заправлял в этой пёстрой компании, и негромко, но требовательно произнёс глухим, привыкшим командовать голосом:
– Пусть пан отведёт меня к командиру. У меня к нему дело.
Первый разбойник, поправив на груди мятый офицерский горжет, с прищуром посмотрел на пленника.
– Я здесь главный. Мне говори, коли есть, что сказать?
На незнакомца ответ разбойника не произвёл впечатления. Он небрежно махнул рукой и сказал ещё более требовательно, чем в первый раз:
– Ложь! Твой командир – ротмистр Голеневский. Отведи меня к нему. Это важно.
От незнакомца
– Ну хорошо, пан что-то слышал про ротмистра Голеневского, которым я не имею чести быть. Что же помешает мне пристрелить пана, и забыть о нашей встрече?
– Рассудок и здравый смысл. Вы солдат, а не бандит, а я не добыча, а спасение. Ну конечно при условии, что все здесь желают вернуться домой?
При этих словах разбойник вздрогнул и нахмурился. Впрочем, размышлял он не долго и приняв решение достал из-за пазухи чёрный платок.
– Поручик Лёшек Будила, к Вашим услугам – представился он незнакомцу и добавил, сухо цедя слова сквозь зубы, – Я завяжу Вам глаза. Надеюсь пан не будет против этой небольшой предосторожности?
– Нет, пан не будет против, – с иронией в голосе ответил незнакомец, скидывая капюшон и подставляя свои глаза под повязку, которую поручик крепко завязал у него на затылке.
– Я проделал слишком долгий путь, чтобы придавать значение таким мелочам.
Будила взял его за руку и как слепого поводырь повёл в чащу леса по тропе, едва различимой в густой, блестящей бусинами вечерней росы, траве. Они уже почти скрылись за деревьями, когда сзади раздался обиженный голос второго разбойника, оставленного незнакомцем следить за своей кобылой.
– Co ty jeszcze chcesz? – заорал он вслед уходящему пленнику, – рocaluj mnie w dupc!
Повернувшись к уходящим спиной и задрав полы своего жупана , он хлопал ладонями по штанам, демонстрируя место, которое, по его мнению, следовало бы отметить лаской.
Поручик, оставив подопечного, вернулся к отряду, мрачно посмотрел на кривляющегося буффона и молча приложился нагайкой к весьма сомнительным прелестям не на шутку разошедшегося горлопана. Мгновенно прочувствовав всю силу «аплодисментов» мрачного поручика, весельчак вострубил как сигнальный горн и, смешно припадая на левую ногу, затрусил по кругу под забористый смех товарищей.
– Odwal sie, Leszek… – истошно причитал он, потирая ушибленное место.
– Zamknij sie ty, bydlaku chamski! – ответил Будила, пожав плечами, и вместе с таинственным гостем скрылся в чаще, больше не проронив ни слова.
В крохотной охотничьей заимке, от старости, вросшей в землю почти по самую крышу, на лавке из берёзовых досок, небрежно покрытой черкесской буркой, сидел одноглазый польский офицер в одежде ротмистра гусарской хоругви. Впрочем, бардовый жупан, жёлтый плащ, кожаные штаны, и поясная сумка – шабельтаст, по ветхости своей мало чем отличались от рубища, в которое был одет весь отряд, а вот оружие и амуниция офицера, сложенные тут же на лавке, находились в безупречном состоянии. Гусарский шишак , кираса с наплечниками, венгерская сабля и жутковатого вида буздыган , в своё время проломивший немало черепов, были начищены, смазаны медвежьим жиром и празднично поблёскивали при свете большой ослопной свечи , позаимствованной разбойниками в одной из окрестных церквей.