Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том III
Шрифт:
Правительство не сразу отнеслось с доверием к этому патриотическому воодушевлению. Перед самой войной государь еще отклоняет многие из предложений помощи людьми и деньгами на том основании, «что не таковы еще обстоятельства, чтобы нужно было употреблять все средства». Сомневаясь уже после начала войны в возможности практического осуществления решения смоленских дворян выставить 20.000 ратников, государь, по совещанию с губернатором, надеется лишь на 15.000. Вопреки желанию смольнян назначить им в начальники русского начальником был назначен Винцингероде. Но существование в народе, на ряду с недовольством, и патриотического настроения было, тем не менее, отмечено государем еще до начала войны. «Если только война начнется, — пишет Александр Чарторийскому 1 апреля 1812 г., — здесь решились не складывать оружия. Собранные военные средства весьма значительны, и общее настроение превосходно, в противоположность тому, коего вы были свидетелем первые два раза. Нет уже более того хвастовства, которое заставляло презирать неприятеля. Напротив того, его силу признают и считают неудачи весьма возможными; но, несмотря на то, твердо намерены до последней возможности поддерживать честь империи». Патриотическое настроение имелось, надо было уметь его использовать. Обстоятельства воочию показывали, что без содействия общества обойтись нельзя. Вопрос был только в том, чтобы патриотизм общественный и правительственный пошли рука об руку. Сама собой выдвигалась важная задача: строго обдумать содержание и характер правительственных актов, с которыми приходилось выступать перед обществом по поводу начала войны, равно как и выбрать лицо, которое, при составлении актов, могло бы стать посредником между государем
Выбор в посредники пал, как известно, на А. С. Шишкова. Вскоре после ссылки Сперанского Шишков был назначен государственным секретарем на его место. «Я читал Рассуждение ваше о любви к отечеству, — сказал государь: — имея таковые чувства, вы можете ему быть полезны».
Сам государь не доверяет обществу — и вначале недоверие это разделяется в значительной степени и Шишковым. «Кто мог предвидеть, — говорит впоследствии Шишков о времени начала войны, — что праведная месть за сожжение столицы и поругание мощей и храмов ее, соединяясь с любовью к отечеству, ополчит руку дворян и народа неутолимым гневом и мужеством?» На народ у Шишкова было мало надежды, хотя и правительственные мероприятия, выработанные в тиши кабинетов, также не утешали его. Только в Смоленске вздохнул он с облегчением: «Нет! Бог милостив; Россия не погибнет!» Перемена в настроении Шишкова соответствовала и перемене, постепенно обнаружившейся в настроении государя, в котором все более и более рассеивались колебания по вопросу об обращении к народу.
Из-под пера государственного секретаря выходит ряд правительственных актов; все они имеют целью поддержать или возбудить в обществе патриотическое чувство; но в соответствии с только что указанной переменой в настроении государя и Шишкова, вызванной ходом событий, акты могут быть разделены на две группы: первую, где правительство не столько старается привлечь общество к активному участию в национальной обороне, сколько оправдать в общественном мнении собственные мероприятия, и вторую — где именно задачей государственных актов становится привлечение общества к активному участию в войне.
А. Я. Булгаков (Горбунов)
Первым манифестом, относящимся к войне, которая тогда еще только надвигалась, был манифест 23 марта 1812 г. — о рекрутском наборе с 500 душ по 2 рекрута. Тон манифеста осторожный и сдержанный: ни в каком случае не следовало подать повод к подозрению России в намерении нарушить мир. Рекруты набираются потому, что «настоящее состояние дел в Европе требует решительных и твердых мер, неусыпного бодрствования и сильного ополчения, которое могло бы верным и надежным образом оградить Великую Империю Нашу от всех могущих против нее быть неприязненных покушений… Крепкие о Господе воинские силы Наши уже ополчены и устроены к обороне царства. Мужество и храбрость их всему свету известны. Но жаркий дух их и любовь к Нам и Отечеству да не встретят превосходного против себя числа сил неприятельских». Следующие по времени акты появляются уже после начала войны: это «приказ армиям с объявлением о нашествии французских войск на пределы России» и рескрипты фельдмаршалу графу Салтыкову — оба от 13 июня 1812 г. Первый из этих актов кончается знаменательными словами: «Воины! Вы защищаете Веру, Отечество, свободу. Я с вами. На зачинающего Бог!»; второй — торжественным обещанием государя — не полагать оружия, «доколе ни единого неприятельского воина не останется в Царстве». Но со всем тем и здесь, несмотря на смелое упоминание о свободе, тон документов оправдательный: не Россия первая начала войну; к сохранению мира были исчерпаны все средства, совместные с достоинством престола и государственной пользой. Только уже когда «предложения самые умеренные остались без ответа» и «внезапное нападение открыло явным образом лживость подтверждаемых в недавнем еще времени миролюбивых обещаний», государю не осталось иного, как «поднять оружие» и употребить все врученные ему Провидением способы, «к отражению силы силою». К этому же периоду, когда правительство еще избегает всецело положиться на поддержку общества и стремится, главным образом, только восстановить к себе доверие, относятся и три проекта неизданного манифеста о начале войны, о котором государь, по словам Шишкова, подумал немедленно после выпуска приказа и рескрипта 13 июня, по приезде в Свенцяны. Частые переезды с места на место и отсутствие свободного времени, необходимого для собирания соответствующих справок, помешали Шишкову лично исполнить желание государя, и на долю его достался лишь просмотр проектов, написанных другими лицами. Проектов три: один, написанный по-немецки, принадлежал все еще пользовавшемуся доверием государя Фулю, второй, французский, Анстеду и Нессельроде, третий русский — неизвестному автору. Получив поручение перевести на русский язык проекты Фуля и Нессельроде, Шишков решительно забраковал их оба. В обоих авторы ставят себе целью оправдать в глазах общества отступление русской армии, которым характеризуется начало войны. Французская редакция во многом заимствует свои доводы из немецкой. Предпочтительность отступления доказывается опытом последних войн, положением наших границ, значительностью сил Наполеона; кроме того, указывается и на то, что все наступательные войны против «величайшего из всех известных в истории полководцев» до сих пор оканчивались неудачей. Русским необходимо сосредоточиться ближе к центру: отступление войск и есть выполнение этого заранее выработанного плана. Доводы эти вызывают со стороны Шишкова горячую отповедь. Наполеон успел собрать огромные силы, а чего же медлили русские? «Пусть не хотели выходить из своих пределов, дабы быть зачинщиками (хотя и это, по словам Шишкова, „есть несовместное и вредное для народа снисхождение несомненному врагу“), но когда неприятель стал переправляться через реку, для вступления в нашу землю, то неужели и сей поступок его был еще сомнителен, хочет ли он воевать с нами?» Наполеон, — великий полководец, но, во-первых, в Испании он далеко не оказался таким страшным, как в Германии и Пруссии, а, во-вторых, если он и велик, «то почто превозносить его во время войны с ним? почто, собравшись на него идти, возвеличивать его похвалами? твердить о несметном числе сил его, о непреодолимых приготовленных им средствах, об удивительном его искусстве и тому подобном? Разве для того, чтоб при начале войны с ним прийти тотчас в страх и отчаяние?» Наконец можно ли утверждать, что сосредоточение русских сил в центре соответствует заранее обдуманному плану? Ведь если так, то зачем было придвигаться со всеми войсками к Вильне, завозить туда магазины? «Затем ли только, чтоб сжечь их и преследованным от неприятеля бежать около двухсот верст для занятия оборонительной линии, с начала предназначенной, и которую, следовательно, тогда же, не проходя оную, надлежало занять?» Отступление, по мнению Шишкова, было ошибкой и в манифесте, обращенном к обществу, лучше не говорить о ней. Проекты и не были обнародованы. Третий проект, русский, всецело останавливается не на обстоятельствах начала войны, а на ее причинах. «Всей Европе известны пожертвования наши миру, известны и тяжкие узы, кои мы добровольно на себя для сохранения оного возложили»… Но Наполеон снова грозит общему спокойствию, поработив и разорив союзные с ним державы; он явно намерен восстановить Польшу, приближает войска к русской границе, захватил герцогство Ольденбургское, позволяет себе вмешиваться даже во внутреннюю жизнь России, требуя полного прекращения русской внешней торговли «под предлогом, якобы нейтральные суда, к портам нашим пристающие, служат средством к распространению английской промышленности и ее колоний»… «Тариф, нами в конце 1810 года изданный, послужил также французскому императору к новым укорительным требованиям, яко не выгодный для французских произведений рукодельности». Попытки открыть «негоциации, к спасительному устранению происшедших неудовольствий ведущей», не удались; правительство поставлено в необходимость «взять нужные меры к составлению армии, соразмерной с многолюдством и величием империи, хотя и не равняющейся числом с французским беспредельным ополчением, каковое бы отяготило сверх меры наших верноподданных». К конце этого длинного и многословного проекта возлагается надежда на русский народ, этот народ, сотрясший в младенчестве иго азиатских победоносцев, посреди мятежей и безначалия нашедший в своей беспримерной храбрости средства к изгнанию полчищ иноплеменных, удививший вселенную быстрыми шагами в поприще славы —
51
«Русск. Старина», 1870 г., I, стр. 454.
Перемену в настроении государя можно отнести к началу июля, когда он решился, наконец, покинуть армию, предоставив главное командование Барклаю-де-Толли, и отправиться во внутрь России. «Решение это, государь, — пишет маркиз Паулуччи из Новгорода, — должно глубоко обрадовать всех, истинно преданных Вам и любящих отечество, так как они увидят в этом гарантию успеха тех усилий, какие для спасения империи может проявить народ». К помощи народа, в конце концов, правительству пришлось обратиться и в первый период, когда еще 3 июня 1812 г. на имя Ростопчина было издано повеление собрать, как можно скорее, «добровольными от всех сословий приношениями», по Московской столице и губернии, миллион рублей на покупку для армии волов. Дворянство и купечество немедленно выразили готовность собрать по 500.000 рублей. Обстоятельства подчеркивали всю целесообразность и необходимость таких обращений к обществу. 6 июля 1812 г. подписаны два манифеста: «Первопрестольной столице нашей Москве» и «Манифест с объявлением о вшествии неприятеля в пределы России и о всеобщем противу него ополчении».
Куманин, городской голова Москвы в 1812 г.
Здесь уже идет речь не об оправдании правительственных мероприятий, не о приобретении доверия общества, а о том, чтобы все общество, без различия сословий, не отказало «единодушным и общим восстанием содействовать противу всех вражеских замыслов и покушений». Правительство обращается к Москве: «она всегда была главою прочих городов Российских; она изливала всегда из недр своих смертоносную на врагов силу; по примеру ее, из всех прочих окрестностей текли к ней, наподобие крови к сердцу, сыны Отечества для защиты оного. Никогда не настояло в том вящшей надобности, как ныне». В 1810 г. Ростопчин выражал сомнение найти в России хотя половину Пожарского: теперь правительство смело выражает пожелание, чтобы враг встретил Пожарского в каждом дворянине, «в каждом духовном — Палицына, в каждом гражданине — Минина… Соединитесь все: со крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют».
Манифесты первого периода производили на общество впечатление, но были и такие патриотически-настроенные критики, которым именно не нравился сдержанный тон манифестов: в рескрипте Салтыкову находили, напр., по словам Вигеля, «большую робость, потому что Наполеон в нем не был разруган». Наоборот, по мере приближения к Москве государю все более и более приходилось убеждаться в несравненно большем соответствии народному настроению манифестов 6 июля. Правда, первое известие о манифесте вызвало в Москве испуг. «Мы пропали, мы пропали!» повторяла хозяйка московской квартиры С. Н. Глинки; другого современника, М. И. Маракуева, при беглом прочтении манифеста «пронял холодный пот» — и по свидетельству этого человека, вся Москва пришла в ужас. Но испуг проистекал, главным образом, от неожиданности, и отсутствия точных сведений об опасности, которая, видимо, оказалась сильнее, чем думали; боялись, что Наполеон стоит чуть не за заставой. Весть о предстоящем прибытии государя внесла успокоение, «отдалила, — как говорит Глинка, — мысль о буре, мчавшейся к Москве». Раз еще не все потеряно, народ, особенно высшие классы, готовы были, со своей стороны, организовать оборону. Простой народ разбежался 12 июля из Кремля, встревоженный слухом, что будут насильно забирать всех в рекруты; но этот же народ, собравшись за два дня перед тем встретить государя, намеревался, по свидетельству Глинки, выпрячь из государевой коляски лошадей и донести ее на руках. Показания Глинки, вызывающие некоторое сомнение по чрезмерной патриотической экзальтированности их автора, попавшего за свой патриотизм даже под надзор полиции, подтверждается и другими свидетелями. «Прибытие императора, — говорит Штейн, — взволновало все население Москвы и окрестностей». Бесчисленный, стекшийся со всех сторон народ преисполнен был самым возвышенным религиозным и национальным одушевлением, и «все сословия соперничали в готовности жертвовать собой и всем своим достоянием, дабы на деле доказать свою любовь к государю». «Все колебания, все недоумения, — пишет П. Вяземский, — исчезли; все, так сказать, отвердело, закалилось и одушевилось в одном убеждении, в одном святом чувстве, что надобно защищать Россию и спасти ее от вторжения неприятеля».
В. Д. Арсеньев, московский предвод. дворян
Избегая народных манифестаций, а может быть, все еще не вполне доверяя народной преданности, государь въехал в Москву ночью; тем не менее, по свидетельству гр. Комаровского, «от последней станции к Москве вся дорога была наполнена таким множеством народа, что от бывших у этих желающих видеть своего государя фонарей было светло почти как днем». На 15 июля назначено было торжественное собрание дворянства и купечества в Слободском дворце для выслушания манифеста 6 июля об ополчении и речи государя. Русскому самодержцу предстояло обратиться к обществу, открыто признать, что одно правительство, своими средствами, не может справиться с представившейся ему трудной задачей. Не без некоторого колебания и волнения приступал государь к этому шагу — «тяжелому для всякого властителя», по замечанию Ростопчина. Но он был неизбежен, и прием, оказанный Александру в Москве дворянством и купечеством [52] , вознаградил его вполне. «Мой приезд в Москву, — пишет государь, — имел настоящую пользу… нельзя не быть тронутым до слез, видя дух, оживляющий всех, и усердие и готовность каждого содействовать общей пользе»…
52
Об этом см. ниже в статьях о дворянстве и купечестве.
В Москве, после 15 июля, издается четыре правительственных акта, из которых важнейший — «Об изъятии некоторых губерний от всеобщего ополчения и об учреждении трех округов» — 18 июля 1812 г. Тон и содержание этого акта указывают на новое положение, занятое по отношению к народу правительством. Это уже не забота о восстановлении доверия и не хлопоты о привлечении общества к содействию. Правительство уверено в народе: его дело распределить и направить народные силы в направлении, наиболее удобном для успеха. Гроза надвинулась, была неизбежна; но чувствовалось, что есть нечто, за что можно будет ухватиться и, если не отвратить, так переждать грозу. Это нечто — было народное настроение…
Д. Жаринов
Манифест Александра I
Манифест Александра I
Первопрестольной столице Нашей Москве
от 6 июля 1812 г.
VII. От Вильны до Смоленска. Взятие Смоленска
Проф. Е. Н. Щепкина