Отказать Пигмалиону

Миронина Наталия

В машине он сразу включил тепло и музыку и тоном, не признающим возражений, произнес:

– Мы едем ко мне. Обсохнем, съедим что-нибудь горячее, а потом я тебя отвезу.

– Хорошо, – кивнула Аля.

Была бы ее воля, она в объятиях Юры бесконечно поднималась бы и спускалась на фуникулере.

Юра вел машину молча. Было страшно пустой болтовней и дешевой мужской игривостью испортить этот день. Впервые за все время он почувствовал, что Аля изгнала из их отношений призрак Вадима. Впервые за все время, а встречались они уже несколько месяцев, ее ничто не отвлекало и не смущало. Она не отмалчивалалсь, не уходила в себя. Впервые она была здесь, рядом с ним. Он почувствовал это сразу и теперь, с одной стороны, боялся неосторожностью разорвать эту тоненькую ниточку, а с другой стороны, желал того, что может желать любой здоровый мужчина, влюбленный в красивую молодую девушку.

Он привез ее отель, в котором

предпочитал останавливаться во время своих долгих командировок.

– На всякий случай я сниму тебе номер рядом. До Зальцбурга ехать долго. Мы остановимся здесь, переночуем.

– Второй номер не нужен. – Аля посмотрела на него. – Разве только для репутации.

– И для репутации – тоже. – Юра помолчал и добавил: – Я даже не знаю, как себя вести с тобой. Ты словно ларец с сюрпризом. А сюрпризов я боюсь.

– Не бойся, – вдруг наклонилась она к нему и поцеловала в щеку.

Юра понял, что и для нее сегодняшний день – это не просто свидание. Это разрыв с тем, что удерживало их на разных орбитах, это прощание с простым, легким, необременительным флиртом, который не оставляет и следа в душе. Сегодняшний день – это начало сомнений, угрызений совести, сожалений по отношению к тому, кто ничего не подозревал о них.

– Но мы же взрослые люди. И мы имеем право на ошибки, – произнесла вдруг Аля, словно читала его мысли.

– О каких ошибках ты говоришь?

– О тех, которые мы с тобой совершим. Ты же сам это понимаешь.

И опять он не знал, что сказать. И опять было непонятно, что имела в виду эта девушка. Как было непонятно, влюблена ли она в него. Он устал ее расшифровывать, но в этой усталости было больше зачарованности и азарта, чем досады. Сквозь любовь к ней все чаще и чаще проступало ликование: «Она – моя. И будет моей. Вадим должен будет с этим смириться». Впрочем, о будущем они не разговаривали. Им было достаточно настоящего, сулившего немало радости и беспокойства.

«У нее до меня никого не было», – думал Юра и смотрел на Алю. В ее поведении не было даже намека на соблазнение, показную чувственность, не было того, что он привык видеть в других женщинах, – сексуальной театральности. Эта непохожесть заставляла его беспокоиться и чувствовать ответственность за происходящее.

– Ты не боишься? – только и спросил он.

Она рассмеялась тихо. В ней была женская мудрость – уметь не бояться того, что неотвратимо. Она боялась другого, но сейчас об этом думать было нельзя.

– Ты будешь моей женой, – произнес он тихо. А про себя подумал: «Назло всем. И Вадиму тоже».

Она ничего не ответила.

Приобретения и потери

Варвара Сергеевна посмотрела на себя в зеркало. Любимые бирюзовые сережки с массивными лапками совсем не подходили к ее вечернему наряду. «Ну и пусть! – подумала она, придирчиво оглядывая черное платье, отделанное кружевом, и короткую бархатную накидку. – Все-таки Юра – мой сын. Со вкусом у него все в порядке. Не каждый мужчина выберет такой наряд». До выхода из дома оставалось еще полчаса, и она села напротив зеркала. Сидеть в прихожей, в нарядном платье, с подкрашенными глазами и губами, было очень странно. Но оцепенение, которое напало на нее, как только она опустилась в кресло, было уютным. Варвара Сергеевна сидела и разглядывала себя. Морщины на лице, вялый подбородок и полноватые руки. Больше всего от времени пострадали они. Пальцы слегка опухшие в суставах, синие вены, дряблая кожа. Как ни странно, ситуацию спасали многочисленные кольца. Большие, яркие, они отвлекали внимание и делали руку частью живописного полотна – так на старых картинах изображают руки богатых голландских горожанок. Варвара Сергеевна рассмотрела свои седые волосы, скрученные в тугую «химию», и принялась считать, сколько же лет прошло с того момента, как ее муж Алексей Владимирович нетвердой рукой поставил свой портфель вот у этого самого зеркала и объявил о своем увольнении.

Почти десять лет. Для нее, судя по рукам, это срок немалый. Для ее детей – это срок огромный, в который уместились и трагедия, и комедия, и фарс, и даже сцены производственной драмы. Для ее детей, включая дочь Аню, которая, на удивление всем, самозабвенно погрузилась в выматывающую душу ветеринарную благотворительность, это десятилетие было временем приобретений и потерь. Как водится, судьба ревниво следила за тем, чтобы и того, и другого было поровну. «Исходя из этого, можно сделать вывод, что мы все одинаковы, коль скоро всем отмеряется всего поровну. – Варвара Сергеевна усмехнулась, и в зеркале отразились ее морщинки. – Но одних мы любим больше, других меньше». Она вздохнула, потому что давно пришла к выводу, что родительский выбор – это преступный выбор, а самое тяжелое быть третейским судьей в конфликте между собственными детьми. «Не с того мы начинаем

воспитывать детей, не с того. Мы забываем им объяснить, что семья с ее ворчливыми стариками, капризными сестрами, завистливыми братьями – это единое целое, неразделимое, нерушимое, не распадающееся на части ни при каких условиях. Чего проще это сделать, так нет – мы одного хвалим, другого ругаем, мы их стреножим собственными амбициями, подталкивая к соревнованиям и разделяем собственным нетерпением. Покойный Алексей все это отлично понимал и повторял, что тот, кто в детстве слышит замечания, вырастает злым, тот, кто слышит похвалу, вырастает добрым. Это и я сейчас понимаю. Только так поздно. Мне казалось, что в их той жизни и особый опыт-то не нужен – все расписано, разделено, приготовлено. Но не те характеры у моих детей. Был бы Алексей жив – было бы с кем им советоваться. Как же мне на хватало все это время мужа», – Варвара Сергеевна посмотрела на большой портрет, который Вадим почему-то повесил в прихожей.

– Ты с ума сошел, в комнате надо, – говорили все, но сын никого не слушал. Только однажды сказал матери:

– Мне больше нравится, когда он здесь висит. Вроде как встречает.

Варвара Сергеевна охнула про себя – молчаливый и хмурый сын был сентиментален и тосковал по отцу. А она, занятая своим горем и младшим сыном, даже не обратила на это внимания. Она вообще держала эту дурацкую дистанцию, которая объяснялась в большей степени душевной ленью. Только спустя годы она честно призналась себе в этом. Чтобы приблизиться к старшему сыну, недостаточно было болтать о пустяках и контролировать его жизнь, необходимо было научиться молчать с ним, подстраиваться под его настроения, а самое главное, понять, что он имеет право быть другим, нежели младший. Сын ушел из дома в свою семью, а она если и не вздохнула с облегчением, то устало выдохнула.

После смерти Алексея Владимировича в семье все завертелось, но Варвара Сергеевна уже не успевала за этим движением. От попыток идти в ногу она уставала, а потому очень скоро ограничилась мыслью: «Живы-здоровы, и слава богу! Взрослые, сами разберутся!» Тем более что совладать с Вадимом не представлялось никакой возможности – дело, которым он занялся, было такое странное и непривычное, что Варвара Сергеевна одно время даже склонна была видеть какие-то темные побуждения.

– Мама, брось! Заскок пройдет, и он успокоится, – успокаивал ее Юрий и шел дорогой проверенной – нужные знакомства, просторный кабинет и деятельность, не имеющая никакого материального итога, кроме высокой зарплаты.

– Что ты делаешь? Чем занимаешься в этом своем комитете? – однажды спросил брата Вадим.

– Планирую, прогнозирую, договариваюсь, – радостно ответил Юрий. – Это тоже, между прочим, необходимо.

– Наверное. А опыт-то есть?

– Ровно столько, сколько у тебя в продюсерском деле.

Братья не враждовали, но и близости между ними не было. Разъехавшись, они связь потеряли вовсе.

«Жениться Юра успеет. С его внешностью, воспитанием, положением и деньгами холостым он не останется. Пусть поживет для себя!» Варвара Сергеевна лукавила. Ей не хотелось делить ни с кем «младшенького». А потому телефонный звонок издалека стал для нее ударом.

– Мама, я женюсь! – Голос Юры звучал так близко, словно он находился совсем рядом.

– Как?

– Так, обычно, как женятся все нормальные люди!

– Да? – Варвара Сергеевна растерянно помолчала.

– Приеду, расскажу подробности. Ты только пока никому ничего не говори. На это есть причины. Обещаешь мне?

– Обещаю.

– Мама, ты не рада?

– Рада, – ответила Варвара Сергеевна и положила трубку. Было бы легче, если бы «все подробности» она узнала прямо сейчас, и все вопросы могла бы задать прямо сейчас, и обсудить все можно было бы сию минуту. Ей стало бы легче, если бы она «заговорила» эту новость. А так, в одиночестве и догадках, одна неприятнее другой, она проплакала весь вечер, сожалея о том, что рядом нет мужа, который своим здравым смыслом одобрил и «узаконил» бы решение сына. Она плакала, понимая, что с этой свадьбой окончательно исчезнет неуловимый дух домашнего прошлого. «Мы все никогда больше не будем сидеть на нашем диване!» – рыдала она в подушку. Почему-то в ее воспоминаниях это было самым важным – она и Алексей Владимирович на разных концах длинного дивана, а между ними Вадим, Юра и Аня. Они только что пообедали и теперь слушают рассказ отца о каком-то путешествии. Тогда она снисходительно относилась к этим посиделкам и терпела их только ради мужа. «Слушай, Варя, не суетись, давайте все еще посидим. А то я свою семью совсем не вижу!» Она соглашалась, но охотнее бы отправила детей по комнатам заниматься, а мужа отвела бы наверх, в гости к Величко. Там можно было бы узнать много свежих сплетен и покрасоваться платьем. Сейчас, когда Юра так радостно и беззаботно рвал с семейным гнездом, те самые посиделки ей казались воплощением прочности их жизни.