Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Григорий Евгеньевич смутился, растерянно дернул себя за волосы.
— Листай аккуратно, — пробормотал он, виновато отводя ладонь. — Пальцами не мусоль… не рви картинок… нуте — с…
Он потоптался возле шкафа, помычал еще немного, понукал и пошел из класса на цыпочках, как никогда не ходил. Шурка исподлобья следил за учителем.
И этот вид Григория Евгеньевича, осторожно, на носках идущего по пустому классу, это покачивание из стороны в сторону, неловкое размахивание руками, которые будто искали опоры в воздухе, чтобы не задеть за парты и не потревожить его, Шурку, — все это — необыкновенное, такое понятное — ударило больнее и слаще, чем всякая ласка. Не помня себя, Шурка заревел.
Григорий Евгеньевич тревожно оглянулся, бросился к нему, сам прослезился, обнял и долго — долго что-то говорил Шурке ласковое, утешая его.
И Шурке не стыдно было слез и ласк.
Григорий Евгеньевич спросил о матери. Шурка все рассказал, как лежала мать вечером замертво на кровати, а утром стояла у печи с пустой сковородой, как он решил не ходить в школу, а мать не позволила, приказала идти, сказала, что отец жив, и Шурка притворился, что верит. На самом деле, конечно, отец не вернется, и потому он, Шурка, хотел остаться дома — мамке тяжело и скучно одной. Но все равно, он и учась станет помогать матери изо всех сил.
Он так разболтался, разнежился, что готов был поведать Григорию Евгеньевичу и про серебряные крестики, какая с ними теперь выходит неудача. Неизвестно, чем бы закончилось для него и Яшки такое откровение. К счастью, в коридоре загремел строгий голос Татьяны Петровны, учитель заторопился.
— Вот как мы с тобой хорошо поплакали и поговорили, — шепнул он, смущенно улыбаясь, вытирая лицо платком. Оглянулся на дверь и приложил палец к губам. — Нуте — с, путешествуй вокруг света на здоровье… И верь матери. Она у тебя ве-ли — ко — леп — ная… и ты славный мальчуган, вылитый мужичок с ноготок… Помнишь?
Григорий Евгеньевич подмигнул и, кивая на окно, тихонько сказал стишок:
— Отец, слышишь, рубит, А я отвожу…
Помолчал, прислушался, как Татьяна Петровна сердито распекает кого-то в коридоре, и погрозил Шурке:
— Чтобы молодцом у меня, молодцом!.. Жди отца. Материнское сердце — вещун… Так и знай.
Григорий Евгеньевич ушел из класса. Шурка пристроился на полу с журналом на коленях.
Немного прошло времени, как он уже плыл на шхуне к острову Мадагаскару. Буря рвала паруса, волны перекатывались через борта, и капитан, старый морской волк, которого совсем недавно звали Кишкой, привязав себя ужищем к мачте, громовым голосом приказывал матросам откачивать воду из трюма.
За этим занятием и застал его Яшка.
Вид у Петуха был самый решительный: лохмы торчали задиристым гребнем, глаза сверкали мрачным огнем, под стать веснушкам.
Деваться старому морскому волку было некуда. Чтобы как-нибудь протянуть время до спасительного звонка горбатой Аграфены, капитан великодушно предложил вместе плыть к Мадагаскару. На шхуне только что смыло волной за борт рулевого — освободилось выгодное местечко для храброго человека.
Петух был неумолим. Он пнул ногой капитана вместе со шхуной, бурей и Мадагаскаром.
— Ты чего от меня бегаешь, ровно в прятки играешь? — грозно приступил он к допросу.
— Привиделось… — пробормотал Шурка как можно безмятежнее.
— Как же, привиделось! Я тебе знаки подаю, а ты морду воротишь. Ослеп?! Смотри, как бы не пришлось мне засветить тебе пару фонарей.
— Побойся бога. Яшка, что ты говоришь… несуразное? — прикинулся обиженным Шурка.
Он жалел, что уплел пирожки с луком и картошкой, которые мать дала ему в школу. Может быть, угостившись, Яшка повел бы себя иначе. Теперь же оставалось ублажать Петуха выдумкой — пища не ахти сытная.
— Никаких знаков я не видел и морды не воротил, — сказал Шурка. — Я тебя сам искал по всему двору… сбился с ног.
— Врешь! Скажи — честное солдатское слово? Скажи! Шурке совсем не по душе было сейчас всякое упоминание о солдатах. Пришлось вилять и изворачиваться.
— Была охота врать, — ответил он. — Я бы тебя сыскал, да ко мне привязалась горбуша Аграфена, погналась с веником. Ну, я махнул от нее на крыльцо, потом, знаешь, по перилам наземь… Вот уж тут, Яшка, я оказался слепней, наплюй мне в глаза, если вру! Понимаешь, лечу задом наперед, важнецки так лечу и не вижу Григория Евгеньича. А он тут как тут, руки расставил и ловит меня как миленького. Сграбастал и привел сюда… Вот почему мы с тобой разминулись.
— Григорий Евгеньич поставил тебя в угол?
— Н — не — ет… Дал «Вокруг света» посмотреть.
— За перила?! — свистнул Яшка. — Так я тебе и поверил. Шурка и сам знал, что путешествие по перилам тут ни при чем. Но действительная причина неожиданной щедрости учителя была такая постыдная, что хоть разорви Шурку на кусочки, он никогда бы в ней не признался, даже самому себе. Он не ревел в классе, и Григорий Евгеньевич не плакал вместе с ним, не ласкал и не утешал его. Все это Шурке показалось, как бывает, когда остаешься один и о чем-нибудь сильно задумаешься. Он размышлял об отце, и с ним, с Шуркой, случился такой грех, — вспоминать зазорно. Он, конечно, ни о чем Григорию Евгеньевичу не рассказывал и, боже упаси, не собирался рассказывать, — ведь вот что может причудиться, подумать только!
Но верно было то, что Григорий Евгеньевич, поймав его, привел в класс и дал посмотреть журнал «Вокруг света». Шурка имел право сказать обыкновенное честное слово, потому что это было как-никак подобие правды.
И он сказал желанное честное слово с таким жаром и пылом, что Яшке ничего другого не оставалось, как поверить.
— Ну ладно, — смилостивился Яшка, прекращая допрос. — Понимаешь, я рассердился на тебя, — объяснил он. — А когда рассердишься, сам знаешь, всякое в башку лезет… Слушай, Саня, что я тебе скажу.
Петух сел на корточки, засопел и преобразился. Задиристый гребень не торчал больше над головой, лохмы мирно свисли на курносый нос. В щелки между волосьями глядели на закадычного друга дюжина ласковых веснушек и добрые, жалостливые глаза.
— Саня, миленький, не робей… и нюни не распускай, — хрипло проговорил Петух, застенчиво трогая Шурку за ногу. — Может, и мой батя… убит… я помалкиваю. Ну и ты молчи. Пускай мамки ревут, на то они и бабы… А наше дело — солдатское. Нам надо терпеть, привыкать. То ли еще впереди будет, ты сам говорил. Ну а давай, брат, привыкать, давай терпеть. Ладно?