Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Шурка, побледнев, молчал.
— Ну вот и расчудесно! Ты молчи, ничего не говори, я все понимаю… Я так и знал, Саня, что ты согласен. Я знал, что ты мне это скажешь. Ты — герой! Ты заработаешь ого какой крестик! Вовсе не серебряный, а золотой. Может, я получу серебряный, а ты беспременно золотой. Клянусь честным солдатским словом!
Петух облегченно перевел дух. Самое трудное, как он полагал, было им сделано превосходно: он и друга пожалел и никаких жалких бабьих слов не сказал, и они обо всем замечательно договорились.
— Фу — у, леший, какая жарища! — признался Яшка, вытирая рукавом пот с багрового лица. — Совсем на осень не похоже. Хоть купайся! Верно?
Шурка открыл рот, но язык не подчинялся ему, не поворачивался.
А Яшка трещал отчаянной трещоткой:
— Уж коли на то пошло, не дай бог, правда, что про твоего отца в пакете прописано… тогда, Саня, мы отомстим. Ох, как мы отомстим! Еще нету на свете такой мести, какую мы придумаем. За каждую батину пролитую кровинку мы выпустим по ведру вражьей кровищи. Эге?.. Колоть! Резать! Рубить!.. Нам ведь не впервой заниматься этим дельцем. Правда? Тут нам, Саня, привыкать не надо, — давно привыкли, разбойничество пригодилось… Э — ах!
Яшка вскочил, взмахнул рукой, снес наотмашь чью-то подвернувшуюся голову и только крякнул от удовольствия. Воинственный гребень опять качался у него над бедовой головой.
— Мы затопим, Саня, красной водой окопы, так и знай. Пускай распроклятые германцы и австрияки барахтаются в крови, — не жалко. Не будет им пощады, сами на рожон полезли! Наших батей убивать?.. Так нате же, конопатые, попробуйте, каково умирать живому человеку!.. А — а, не скусно? А вы думали, смерть-то — сахар?.. Так лопайте этот сахар, подавитесь им!.. А — эх! Э — ах!
Яшка осатанело рубил, колол направо и налево, без разбора, орудуя, видать, одновременно и штыком и саблей. Но этого ему показалось мало. Он надул веснушчатые щеки, выпучил от наслаждения и ярости глаза и принялся расстреливать врагов из пулемета и трехдюймовки.
В классе поднялась пальба, хоть затыкай уши. Только и слышалось:
— Бах — бах!.. Тра — та — та — та!.. Бах — бах!.. Тра — та — та — та!
Глядя на Петуха, как он носится по пустому классу, размахивая руками, палит, трещит, надув щеки пузырем, бесподобно изображая битву, Шурка первый раз сообразил, что задуманное ими бегство на войну, пожалуй, есть не что иное, как игра, вот такая же, какой занимается сейчас Яшка, услаждая себя. От такого открытия Шурке стало горько и в то же время легко. Точно камень свалился у него с груди. Язык его, хоть и с трудом, зашевелился.
— Яша, — сказал Шурка печально, — я не побегу… на позицию.
— Чего? — не понял Петух — так он был разгорячен боем.
— Мне… мамку… жалко, — признался Шурка, ерзая по полу. — Как она тут без меня останется? Одна, без мужика?.. Нельзя мне, Яша, бежать на войну.
Петух схватился за сердце, зашатался, как смертельно раненный. Не гребнем — дыбом поднялись от ужаса лохмы Петуха. Он побелел, словно ему выпустили всю кровь, даже веснушки пропали.
Шурке было жалко и больно смотреть на друга. Он попробовал смазать ему рану неким бальзамом, который у него был припасен на всякий случай:
— Как-нибудь потом, Яша, ну… зимой. Дай мамке успокоиться… и убежим.
Петух медленно приходил в себя, становясь из белого зеленым.
— Ага — а! Вот оно что… та — ак… понятно, — злобно протянул он. — Сперва тебе зябь надо было поднимать, теперича мамку одну оставить нельзя… Вот почему ты прятался от меня. Кишка! А я-то, дурак, поверил тебе, развесил уши. Постой же! Раздразнил… сманил… и на попятную?!
Яшка заревел от бессильного гнева и горя, что все внезапно рухнуло. Он подскочил к Шурке, вырвал журнал и грохнул им по голове изменника. У того искры посыпались из глаз и голова загудела колоколом.
Но это было лишь начало, как говорится, цветики, которые Шурке пришлось понюхать. Ягодок он отведал позже, когда Яшка, сжав кулаки, принялся дубасить без пощады.
— На попятную, да? Раздразнил — и на попятную?! — ревел и лупил Петух.
Шурка не сопротивлялся, вобрал голову в плечи, принимал пинки и удары как должное. Поделом ему, поделом!
— Отца у него убили, а он за материн подол держится! — вопил Яшка, работая кулаками так, что шкура трещала у неприятеля. — В штаны наклал, Кишка? Отомстить боишься? Трус! Трус! Трус!
Это был чудовищный поклеп.
У Шурки все избитое нутро перевернулось от возмущения. Он рявкнул ответно во все горло, вцепился в Яшкины лохмы, повалил его навзничь и принялся возить по полу.
Звенел, захлебываясь, звонок Аграфены, а сражающимся в пылу боя казалось, что это у них в ушах отдаются тумаки и гремят кости. Вбегали в класс мальчишки и девчонки, жались у двери, не смея приблизиться к партам, — такая шла невиданно ожесточенная потасовка. Даже старшие, четвертые, не решались тронуться с места — подвернешься ненароком и, хоть ты старший, отведаешь кулака ни за что ни про что. Лучше подождать в стороне, насладиться досыта редкостным по силе и красоте зрелищем.
Дежурный по классу не без сожаления кинулся за Григорием Евгеньевичем.
Опомнились приятели у печки, в углу,
Григорий Евгеньевич, как ни бился, не мог выяснить, что тут произошло, кто прав, кто виноват. На Шурку он глядел с нескрываемым изумлением и каким-то испугом и только за голову хватался.
— Ах, драчуны! Ах, приятели закадычные!.. Да какой бес поссорил вас? Из-за чего?.. Отвечайте!
Угол у печки безмолвствовал.
— Что тут стряслось? Кто знает? — обратился к ученикам Григорий Евгеньевич.
Никто из ребят ничего не знал. Единственный свидетель драки — журнал «Вокруг света» — ябедничать не умел, хотя его, может стать, и подмывало пожаловаться. Три разодранные страницы грустно выглядывали из коричневых твердых корок. Огорченный учитель не замечал этого. Ему было не до расследования, да он и не любил им заниматься. Он в сердцах захлопнул с треском журнал, разорвав при этом четвертую страницу все того же злополучного путешествия на остров Мадагаскар. Швырнул журнал на верхнюю полку шкафа.