Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— Нуте — с, стойте в таком случав столбом до самого вечера, — сердито вынес справедливый приговор Григорий Евгеньевич.
И два молчаливых, посапывающих столба, в синяках и царапинах, в разорванных рубашках, красовались в классе, в углу, дотемна.
— Все равно убегу… один убегу на войну, — прошипел Яшка Петух ненавистному врагу, когда они расставались с печкой. — Попробуй болтни кому — за — р–режу! — пригрозил он.
Так потерял Шурка верного любимого друга. Потерял, конечно, навсегда.
Но этим беды не кончились.
Явившись домой, он обнаружил новую потерю: Катька Растрепа безжалостно и беспричинно вырвала его из своего отчаянного сердца. Она поджидала Шурку у крыльца, забрала «Гулливера» и не пожелала разговаривать. То есть сама-то она наболтала с три короба, а Шурке не позволила вымолвить словечка в защиту.
— Убирайся, Кишка, я с тобой не вожусь на веки веков. — заявила она на прощанье. — Ты полешка не дал мне расколоть, прогнал утром, как чужую. А я-то, дурища, пожалеть тебя прибежала!.. Ну и оставайся с Анкой Солиной, я плакать не стану… У тебя. Кишка, всякие тайны, ты дерешься с Петухом, а мне ничего не рассказываешь… Была охота водиться с таким бахвалом!.. И не надо мне твоего задачника, подавись им, жадина, коли так! Я у Тихоней буду брать задачник… Но уж и ко мне не являйся за «Родным словом». Попробуй только приди, я тебя. Кишка, помоями оболью!
Может быть, она притворялась, хотела, чтобы Шурка покланялся ей, чтобы он уговаривал ее, просил прощения. Но у него внутри, против воли, поднялось что-то горячее, закипело, забурлило, — кланяться, оправдываться и уговаривать Катьку он не стал. Он молча схватил ком грязи, размахнулся и залепил Растрепе знатный бант в рыжую косичку.
Вот каким образом, виновный и невиновный, оказался Шурка один на свете в осенние золотые деньки.
Глава XVIII
ЛЕСНЫЕ СТРАСТИ
В школе можно было с грехом пополам терпеть это наказанье. Учись, играй в большую перемену с ребятами, притворяйся, что тебе не хочется пошептаться, поболтать с Петухом о самом заветном, мальчишеском, которое кажется важнее всего в жизни, пошляться вместе, выдумать что-нибудь поразительное и таскаться с ним, пока не надоест, не придумается еще более удивительное; притворяйся, что нет желания похвастаться, намекнуть кое о чем тайком у колодца другому близкому человеку в синей, с белым горошком, юбке. В школе можно было уверять себя, что все это баловство, пустяки.
И дома ребячьи невзгоды забывались. Не до них, как вспомнишь, что убит на войне отец. Но тут была мать, которая не признавала пакета, твердила, что отец жив; существовала ее неутомимая вера в доброе, в хорошее, что непременно ожидало их впереди. Кроме того, дома была работа, за ней время летело незаметно.
Не плохо чувствовал себя Шурка и за книжкой, особенно если поблизости лежал кусок хлеба и можно было, читая про завтрак знаменитых путешественников, пощипывать мякоть и, отправляя ее понемножку в рот, воображать, что угощаешься печеными черепашьими яйцами, кокосовыми орехами и прочими чудесами, которых сроду не только не пробовал, но даже и не видывал. Слюнки текли от такого пиршества. Книжка и хлеб глотались с необыкновенной быстротой.
Он приспособился читать за обедом и ужином, когда рот всегда чем-нибудь полон по самые уши. И какими же вкусными казались тогда Шурке надоевшие материны кушанья: суп — болтушка, забеленный молоком, или щи, сухой, с крупинками соли, картофель, чуть помазанный горклым постным маслом. Плохо было только одно — мать ворчала за столом, ругалась. Больше того, рассердившись, заезжала ложкой по лбу ничего не подозревавшему охотнику, мчавшемуся в этот миг по прерии на чистокровном скакуне за быстроногими, ускользающими антилопами. Мать не могла знать, что ее деревянная мокрая ложка обидна вовсе не шишкой, вскочившей на лбу, обидна тем, что лишала Шурку приятного общества бродяг охотников, — лишала самого лакомого куска, — другой, счастливый следопыт отведает горячей, душистой, зажаренной на костре антилопины…
Иногда приключения и пиршества за столом заканчивались еще более неприятно: картошина шлепалась с вилки на раскрытую книгу, и как ни скупа бывала мать на постное и тем более скоромное масло, некое желтое постороннее пятно тотчас просвечивало страницу насквозь. Тогда Шурка вспоминал Григория Евгеньевича и, сердясь на себя, раскаиваясь, прятал книгу в комод, в боковой левый ящик, куда никто не имел права заглядывать, кроме хозяина. В ящике лежали его сокровища: книги из школы, удильные крючки, свинец для грузил, запасные лески, огрызки карандашей, чистые тетрадки, небезызвестное, найденное в Тихвинскую, колечко, завязанное бережно в тряпку, старые пробки, сломанный пугач и иные важные вещи, без которых дня прожить нельзя человеку и которыми не всегда разживешься даже за деньги.
Хуже было, когда выпадал свободный час и манили, звали к себе разлюбезные Заполе и Волга.
Лес, как известно, уважал шумные компании, с ауканьем, песнями, звонким треском валежника под босыми ногами. Ему, Заполю, нравилось, чтобы лист валился с деревьев от молодецкого посвиста, душа уходила в пятки у волков и леших от одного приближения горластой, бесстрашной оравы, вооруженной бездонными корзинами, острыми ножами и суковатыми беспощадными палками. Река, напротив, любила тишину, терпеливое стояние рыболовов часами по колена в воде, не шелохнувшись, занимание шепотом у соседа червяков во время горячего клева.
Пожелай Шурка, он мог бы всегда оказаться в компании и на Волге и в Заполе. Колька Сморчок, Анка Солина, Аладьины ребята, даже Тихони и сам Олег Двухголовый охотно приняли бы его в свои ряды. Но Шурке нужна была иная семейка, вдвоем — втроем, а ее-то как раз он и не имел и, наверное, никогда не будет больше иметь. Поэтому он предпочитал одиночество, как оно ни было горько и тягостно.
Он убегал в лес после уроков или в воскресенье, с отцовской, на кушаке, мерной корзиной за плечами, с куском ватрушки про запас, со стареньким ножом — складешком и обязательной можжевеловой клюшкой на всякие непредвиденные происшествия. Он не боялся заблудиться, потому что уже порядочно знал таинственное, казавшееся бескрайним, дремучее Заполе, ту его часть, которая принадлежала сельским мужикам и бабам. Эта часть леса была так велика, что в барский сосняк и осинник можно было не совать носа, — грибов и ягод в своем Заполе хватало с достатком.
Сельский лес делился на участки, и каждый из них имел прозвища: Долгие перелоги, Большие и Малые житнища, Мошковы полосы, Водопои, Ромашиха. Как и поле, эти участки состояли из полос — по дворам, по душам. Значит, был тут и Шуркин лес — собственные березы, осины и елки, собственные ягоды и грибы.
Когда мать весной подбирала валежник или летом косила редкую, бледную, с мхом и листьями траву, Шурка ревниво примечал деревья и кусты на своих полосах, чтобы потом гнать чужой народ из собственного леса. Гнать ему пока никого не доводилось, потому что он сам болтался всюду, не считаясь, кому принадлежат полосы, и, по справедливости, это же имели право делать и другие. Но так или иначе, приятно было знать, что есть в Заполе его, Шуркин, лесок. И когда Шурка, шляясь с корзинкой, случаем натыкался на знакомые метины — зарубки на шелковистой бело — розовой бересте, находил завитые его руками венки на макушках ольшаника и орешника, он подолгу ходил вокруг деревьев, кустов, выискивая грибы, обирая гонобобель, чернику и бруснику до ягодки, чтобы его добро не доставалось другим. То, что он делал, было нехорошо, не по правде, он это чувствовал, понимал, но не мог с собой совладать.