Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— По дворам, братцы, живо! Хватит лясы точить… за мной! Глеб Мартыныч, что же вы? Командуйте! — кричал он на бегу долговязому офицеру.
Тот свистнул плеткой, круто повернул к оседланным лошадям.
— А подите к черту! Хватит с меня… Все, все к черту! Народ, офицер, стражники пропали из Шуркиных слепых от слез и радуги глаз, остался один отец, ковылявший на руках по мосту. Навстречу ему бежала, торопилась с салазками Шуркнна мать, которой успели, верно, дать знать бабы.
— Вот я какой. Палаша… — заплакал отец, потянулся со снега к матери, хватая ее за валенки, обнимая, тычась головой в подол шубы. — Не писал, думал, помру, развяжу тебя…
Не радуга, голубой снежный свет горячо ослепил теперь Шурку от одного материнского возгласа:
— Да что ты, отец! Что ты такое говоришь?.. Жив, и слава богу!
Опустясь на колени, мать крестилась, прижимала отца к себе.
— Как хорошо-то… живехонек, господи!.. Ну-ка, подсажу я тебя!
Она подняла отца, усадила в салазки и повезла домой, часто оглядываясь, разговаривая. А Шурка снова увидел расходившийся, оживленный народ, стражников и офицера, выезжавших верхом на шоссейку, меховые шапки, толпившиеся у ковровых саней, Ваню Духа, торопливо отвязывающего одной рукой очкастого бычка от розвальней.
— Эй, дядя, ты что же, раздумал нас говядиной кормить? — со смехом спрашивал цыган — стражник, свешиваясь с седла.
— Раздумал… Чего вперед других лезть, — отвечал мрачно Ваня Дух. — Моим бычком всех вас не накормишь, ораву.
— Ну и правильно! Стражники захохотали. Засмеялись и бабы, крича:
— Устраивай им, Иван Прокофьич, великий пост! Ай, пра — а… И разговенья не будет, так и знайте!
Откуда-то появился Ося Бешеный, мотался в народе, бормотал:
— Все равно другие приедут, отберут… Э — эх, мытари! Резать надо — тка!
— Кого, Ося, резать? — спрашивал, жмурясь, держа крепко и прямо большую свою, как корчага, голову, Никита Аладьин. — Резать-то, говорю, кого? А?
— Скотину… Вот она какая нагулялась, в тройках разъезжает!
Мир поворачивался, открывался Шурке самой главной и сильной, самой справедливой своей стороной. Но он уже не обращал ни на что внимания. Он брел издали за материными салазками, смотрел на серую, горбом, шинельную спину и все еще не мог подойти и поздороваться с отцом.
КНИГА 3 (часть 1)
Глава I
ЗИМА
В декабре столько навалило снегу, всюду выросли такие белые, невозможно большие, до застрех, сугробы, что Катька Растрепа каталась на салазках прямо с крыши своей избы, как с горы, и не падала. Снег на крыше был пестрый, с сажей и угольками возле трубы. Мороз крепко схватил его вместе с гнилой соломой, сковал в настоящий лед — хоть катайся на коньках. И Шурка отлично попробовал здесь самодельный деревянный конек с жестяным ободком, прикрученный с помощью палки и веревки намертво к старому отцову валенку, а Олег Двухголовый, не утерпев, похвастался новыми, почти что серебряными «снегурками». Съезжая с крыши, лавочник не устоял на ногах, Яшка Петух будто бы загородил ему козулей дорогу, помешал, — Двухголовый грохнулся и расквасил себе нос.
От снега в домах спервоначала как будто прибавилось света. Однако скоро окошки занесло, стекла заморозило натолсто, доверху, и в избах постоянно были синие сумерки. После обеда сразу начинался вечер, долгий, скучный.
Все затихло вокруг, стало какое-то неживое под глухим снегом и твердым льдом — деревни, Волга, поля и леса. Только мороз на просторе, особенно по ночам, палил и ухал, раздирая бревна сараев и житниц; визжали, раскатываясь по ухабам, на шоссейке редкие розвальни, да по утрам и вечерам слабо звенели у колодцев обледенелые ведра. Встречаясь на улице, мужики и бабы разговаривали неохотно: стужа отхватывала языки.
На гумне от старых изгородей остались одни мерзлые, в мохнатом инее, макушки кольев, точно пеньки на лесной поляне. Зайцы прокладывали мимо них тропы к сенной трухе, просыпанной из корзин хозяевами у амбаров и сараев. Труху заносило снегом, развеивало ветрами; приходилось русакам и белякам, памятуя осенние пиршества, скакать наперегонки через Гремец в капустник за кочерыжками. А там встречали саженные сугробы, и оставалось косым с голодухи последнее, верное зимой дело; глодать осинник и ольху в ручье или лезть в капканы Оси Бешеного, поставленные на заячьих лазах и манившие издали чужим духовитым клевером, добытым охотником у соседей. Косые удальцы подбирали клевер дочиста, а в капканы попадались редко. Катька уверяла, что виноваты пружины: ослабли, капканы от мороза не защелкиваются.
Ребятам мороз был сват и брат, по крайности в первые часы гуляний. Весело было оглашать мертвое белое царство криком и смехом, летая с гор на чем попало, на заднюхе, если бог не послал чего-нибудь получше. Приятно было месить напропалую снег худыми, с широченными голенищами валенцами, утирая поминутно мокрые носы варежками и рукавицами, пока не отхватит холодище напрочь рук и ног, не намерзнет на варежку бугор склизкого льда, пока не превратятся по волшебству шапка, штаны, пальтушка в белое, громыхающее, как доспехи, железо. И тогда казалось: не добредешь до дому, ноги отваливаются, а пальцы на руках совсем пропали, будто потерял их под горой вместе с овчинной варежкой, и носа не чутко, и до ушей нельзя дотронуться — того и гляди с хрустом отломятся.
Иногда наступала оттепель, каркали на все село обрадованные вороны, снег становился сиреневым, талым, душистым, — пожалуйста, набивай им рот досыта, соси снег, как леденец, катай, не ленись, стопудовые глыбы, воздвигай из них что желательно молодецкому сердцу: крепости получше Перемышля и Брест — Литовска, баб — чудищ, домушки с лавочками, столами и печками. Снег закатывался, как холст, местами обнажалась земля, и там нежданно проглядывали на зимний свет зеленущая, живая трава, листья подорожника, золотой, не успевший доцвесть и повянуть, в круглой чашечке, чуть свернутый набок, как бы проснувшийся, осенний одуванчик — и сразу пахло весной.
Но с севера, из-за Глинников, от станции, уже дыбились упрямые морозные тучи, студеный ветер, словно сорвавшись с привязи, завывая, кидал с неба охапками пухлый свежий снег, поднимал с земли и ставил до облаков белесые, крутящиеся столбы. Зима возвращалась лютее прежней.
Шурке начинало тревожно думаться: уж не сбилась ли земля — планета с небесной своей дороги, может, не повернула вовремя обратно к солнышку, вот и катится от него прочь, как колобок, леший знает куда: к самым дальним — предальним, синим от холода звездам… Видать, никогда теперь не кончатся метели, так и будут дуть и кружить веки вечные эти ледяные ветры, останутся навсегда глухие, каменные, поднявшиеся до крыш сугробы, схоронившие все живое, и покорная, бессильная кладбищенская тишина так и простоит над селом до страшного суда, которым постоянно стращает ребят на уроках в школе добрый и насмешливый, еще более растолстевший за зиму поп отец Петр.