Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— И откуда взялся, не мог подождать, экая прорва! — жалобно шипела она, выгребая снег из голенищ синими лапками. — Погибели на тебя нету, окаянный, сколько навалило!
Увидела Шурку, спрятала лапки под вигоневый платок и повезла веревочные тяжелые подошвы по снегу к мосту.
— Растрепа, обожди, что я тебе скажу! — оторопело крикнул Шурка.
— Была охота слушать, — ответила Катька, не оборачиваясь, и худенькие, в пупырышках, такие же синие, как лапки, голяшки ее, болтаясь в широких голенищах, потащили валенцы быстрей по белой шоссейке.
Нет, видать, не слетала вчера
Но сам-то он, Шурка, промахнуться не мог. Он хорошо помнит — они помирились без слов, сразу, как это всегда бывает между женихом и невестой… Или этого не было? Уж не сошел ли он, Шурка, с ума, как Ося Бешеный, и все перепутал? Да ведь и Катькин отец теперь ничего не путает, выздоравливает, начинает дельное говорить… Нет, Растрепа просто капризничает, как все девки. Она любит поломаться, чтобы за ней поухаживали. Ничего не поделаешь, придется покланяться и начать все сначала. Не такой нынче день, чтобы они не помирились.
Шурка достал тряпицу, развязал узелок, и волшебный перстенек со стеклышком блеснул голубой снежинкой.
«Ну, вся надежда на тебя… выручай!» — сказал ему про себя Шурка.
Он догнал Катьку и сунул ей колечко в синюю лапку, выглядывавшую из-под вязаного платка.
— Возьми… на память, — пробормотал он.
У Катьки глаза сверкнули, как два драгоценных камешка, но перстенек она вернула обратно.
— Бери, бери, пожалуйста… — совал ей Шурка колечко и умоляюще бормотал: — Не озоруй ты надо мной, ради бога, перестань!.. Последошный раз видимся, так и знай. Помнишь, я тебе говорил, что пропаду, сквозь землю провалюсь?.. Ну вот, сегодня я это сделаю.
Растрепа покосилась на Шурку, на колечко и фыркнула:
— Так я тебе и поверила. Кишка!
Шурка торопливо, размашисто перекрестился.
— Разрази на месте, завтра меня не будет! Катька презрительно сощурилась, плюнула.
— Помрешь, что ли? Я плакать не стану.
— Дура! — рассердился Шурка и выпалил: — Я на фронт с Яшкой убегу, на позицию… спасать русское царство. Понятно? Нам дадут ружья, сапоги кожаные дадут, шинели. Мы уже сухарей на дорогу припасли и котомки за плечи сделали, с лямками… Ух, и набьем же мы морду германцам и австриякам! Заработаем серебряные крестики, как Матвей Сибиряк.
Ужас, зависть, радость перепутались на Катькином лице.
Шурка тут же опомнился, понес всякую чепуху, чтобы как-нибудь вывернуться, спрятать концы. Растрепа и слушать не стала. Не раздумывая, она решительно заявила:
— И я с тобой.
И пригрозила, зловеще сверкнув глазами:
— Попробуй, Кишка, не возьми… все расскажу Григорию Евгеньичу! И мамке твоей расскажу… Пропишут тебе войну чересседельником. Заработаешь крестики на заднюхе, неделю на нее не сядешь!
Шурка понял, что погиб безвозвратно из-за своего долгого языка. Он схватился, как утопающий за соломинку:
— У тебя котомка не сшита… и сухарей нет.
— Наплевать. Я голодная побегу!
— В этих-то валенцах — шлемах?! Далеко не убежишь.
Катька подумала, размахнулась правой, в сизых пупырышках, голяшкой, и тяжеленный, изъеденный мышами валенок далеко отлетел в снег. Растрепа махнула левой ногой, и второй валенок по — братски отправился туда же.
Босая, по колена в снегу, Катька заплясала, показывая Шурке язык.
— Что, Кишка, видал?
Она не спеша, вразвалочку побрела по снегу, как по седому мягкому мху, за валенками. Надела их и опять пошвыряла в снег, еще дальше. И снег не обижался, что его мнут и топчут, горел холодным голубым огнем, одобрял Катьку.
— До школы босиком добегу! Мало тебе?.. Куда хошь добегу. Ну-ка, догони меня!
Шурке, как говорится, нечем было крыть.
— Сейчас же одень валенцы… простудишься! — приказал он. Растрепа подчинилась, и до самой школы они шли молча.
Шурка думал и не мог всего передумать, что на него свалилось. Он и сердился и радовался, что против его воли все складывается так, как он мечтал и не решался сделать. Но это было неожиданно, он растерялся и не знал, как ему поступить.
— Яшка не возьмет. Я уж говорил ему — побежим втроем, сподручнее, а он не хочет… Ты ведь знаешь, какой он упрямый, — пробурчал Шурка наконец.
— А я упрямее! — весело сказала Растрепа. — Не возьмет — и сам не побежит… все. все расскажу! — твердила она и вдруг затихла, придвинулась близко — близко к Шурке, опустила нахальные глаза, тронула его тихонько за руку. — Ну, давай, что ли… твое колечко, — шепнула она, — я померяю.
Шурка сам надел волшебный, почти что золотой перстенек на маленький Катькин пальчик с обкусанным ноготком и заусеницами.
— В самый, самый аккурат! — тоненько, счастливо сказала Катька, хотя в колечко можно было сунуть еще пальца три.
Растрепа подняла глаза, и Шурка радостно утонул в их бездонно — зеленой глубине.
— Буду носить… до гробовой доски!
Она рассмеялась, щелкнула Шурку надетым колечком по носу, покраснела и живо повезла свои валенцы — шлемы на высокое, разметенное от снега школьное крыльцо.
«А ведь Петуху ничего теперь не поделать, придется соглашаться, — осенило Шурку. — Или втроем убежим на войну… или совсем не убежим. Сейчас я ему это и выложу, припру к стенке!»
Но Петуха в школе не оказалось. Не явился он и на урок.
Встревоженный, Шурка полетел в большую перемену в усадьбу. Он не жалел снега, месил его сапогами. Под горой, на отвороте, поскользнулся впопыхах, упал, зачерпнул голенищами и, как Растрепа, сердито зашипел:
— Нету от тебя нигде спасу!
А снег был тот же, нетронуто — голубой, живой, разговорчивый. Он, затихая, простирался во все стороны, до самых туч и лежал там, на небе, крутыми буграми. Все вокруг скрадывалось — река, ее берега, камни, ивняк, — и даль и близь белели и голубели ровным чистым полем без начала и конца. Прямо из снега вырастала березовая роща, рябая, с черными грачиными гнездами — шапками на макушках. А барский дом со столбами н башенкой поднимался ледяным дворцом. Матовый, в сосульках по крыше, таинственно молчаливый, с темными большими окнами, точно проруби во льду, он, как всегда, терпеливо ждал гостей из Питера.