Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
От земли поднялась радуга. Вода прозрачно, туго ударила по высокому огню, по его червонному гребню; огонь стал низким и тусклым. Вода побежала по стропилам крыши, по крайним венцам, оранжево горящим бревнам, и они почернели, но ненадолго. Дымя седой пылью — брызгами и паром, струя бежала все дальше и дальше, и сзади ее снова возникал огонь, как бы умытый, еще более слепящий, и бревна и стропила опять стали ярко — оранжевыми. Рухнула крыша, и столб огня, искр и дыма поднялся до облаков.
— Разноси по венцам! Не спасешь! Растаскивай! — кричал народ, подбегая.
Дядя Родя принял от Шуркиного отца железный конец кишки, шагнул в самый огонь. Струя воды выросла, заплясала фонтаном, обливая веранду флигеля, протянутые багры, рвавшие со скрежетом и скрипом горящие венцы — углы.
Огонь гудел, ревела вода, трещали бревна, ухали и шумели мужики, орудуя топорами и баграми. Три венца — ряда сняли и растащили, облили из бабьих ведер, четвертый венец не давался, особенно толстущее бревно над окнами, оно точно вросло в пазы, не пошевельнешь, не тронешь с места.
— Дай-ка я попробую!
Шурка увидел опаленное, кирпичное лицо Устина Павлыча, его праздничный пиджак с прожженной дырой на спине и растрепанные смоляные волосы. (А ведь Быкова и на пожаре вроде не было до сих пор!) Он бесстрашно сунулся с багром к подоконнику и ничего не мог поделать.
— Мало каши ел! — сказали ему.
— Оговор! По три разика в день обедаю, — задорно — шутливо отвечал Олегов отец.
— Оно и видно: сала много, силы нету! — не уступали, посмеивались вокруг, и по этим возгласам и смеху ребятня догадалась, что опасность миновала, барский дом уцелеет, только бы успеть раскатить флигель.
— Врешь, хватит силушки, занимать не стану! Хватит! — приговаривал Устин Павлыч. — Ах ты, во — оля дорогая, девчоночка молодая! — Он сильно, ловко орудовал багром, хотя бревно по — прежнему не поддавалось ему.
На подмогу с другой стороны флигеля, где огня было меньше, бросился Янек в нижней рубахе с засученными рукавами, перепачканной сажей. Он приволок от людской лестницу, приставил ее к стене. Дядя Родя облил его и лестницу из пожарного рукава, и Янек, пожимаясь, отфыркиваясь, смело полез вверх, Франц и Карл с Беженцем Трофимом поддерживали лестницу, чтобы она не соскользнула, не поехала вниз.
— Береги усы-то, слышь! — закричала озорно Минодора, беспокойно любуясь, как чернявый, кудри шапкой, красавец чех молодо, гибко взбирался по качающимся тонким ступенькам, они так и прогибались под его желтыми, нездешними башмаками. — Усы опалишь, целовать не буду! — смеялась Минодора.
Янек оглянулся, оскалился, на грязно — веселом, решительном лице его зажглись частые, белые зубы. Он удало свистнул.
— Балуешь… поцелуешь! — по — русски и складно ответил Янек.
Держась цепко одной рукой за лестницу, другой ахнул топором по соседнему, с неподатливым бревном, венцу, поддел со своей стороны угол, сразу два горящих бревна, выворотил их из паза, и тогда бревно Устина Павлыча, разгораясь, пылая, тоже поползло с визгом вниз, к резному наличнику подоконника. — Отходи… убьет!
Мужики и бабы посторонились.
Бревно с грохотом свалилось, за ним другое, со стороны Янека. А третье у него, у Янека, огненно — румяное, с темной полосой копоти сбоку, ударило от стены по лестнице, и пленный чех, роняя топор, запрокидываясь, повалился в распростертые руки подскочившей Минодоры. Она шатнулась, попятилась, но устояла, Янека не выпустила. Бревно и лестница, скрипя, задевая за кружевные, выпиленные узоры окна, поползли на Минодору и пленного.
Шурке стало страшно. Он по — ребячьи, как всегда, зажмурился и тут же, сделав усилие, открыл глаза: под нависшим горящим бревном и лестницей горбатилась Надежда Солина, Молодуха, и плечами не давала лестнице и бревну упасть.
— Прочь!., брошу… жжет! — гудела она.
Янек и Минодора уклонились, бревно с лестницей грохнулись наземь.
Молодуха повела, тряхнула обожженными плечами. Кофта ее дымилась, а Надежда не замечала. Без передышки принялась рвать багром простенок, да так, что он сразу разъехался до самого подоконника.
— Вались, пес тебя дери, рассыпайся в прах… и те, кто тут жил! — злобно бормотала Надежда и вдруг застонала, схватилась за плечи. — Ох, облейте меня за ради бога!.. Никак, я горю?
Матвей Сибиряк, подбежав, облил ее из ведра. А она, взглянув на Сибиряка, заплакала.
— Когда же мой-то придет?! ¦
Бросила багор, медленно пошла к воротам усадьбы.
— Папка, в каретнике Ксения Евдокимовна заперта с барчатами, — вспомнив, торопливо сказал отцу Яшка. Дядя Родя не поверил сразу, так это было неправдоподобно и совершенно не нужно. А Шурка ужаснулся: как он, беспамятная Кишка, мог позабыть?! Может, они там, в старом каретнике, померли от страха, задохнулись, дым-то валил с гумна в ихнюю сторону. Разве что под шлюпку, новокупку, спрятались, да ведь от дыма нигде не спасешься. И невольно подумал еще о тете Клавдии: что с ней? Вот о ком надобно бы вспомнить Петуху. Катька вон об отце своем не забывает, жалеет. Про каретник и так догадались бы, без Яшки, и Шурка не мог забыть, он вспомнил бы сейчас обязательно, подсказал, а Растрепа не подсказала бы ни за что, и он знает почему. Но где же Растрепа? Шурка огляделся и не нашел ее.
— Мишка Император хвастался, я сам слыхал, правда, правда! — твердил отцу Яшка. — Да погляди, Ганс, шкура, с ружьем у каретника торчит, сторожит. Как Бородухин приставил, так и не шелохнется, старается выслужиться, проклятый, конопатый!
Дядя Родя очутился у каретного сарая. Пленный немец загородил берданом дорогу к двери, залаял:
— Нихтс, нихтс! Хальт!.. Цюрюк!
И отлетел в сторону — берданка очутилась у Яшкиного отца…
Дикое, странное, просто немыслимое было это шествие на свет из темного, затхлого каретника.
Впереди шла девка белее своей наколки и фартука, она несла спящую Ию, и голые ножки в синих туфельках — лапоточках висели как тряпичные, и соломенная шляпка качалась за спиной весняночки на голубенькой ленточке, как игрушечная, как у куклы. Ксения Евдокимовна вся в черном, длинном, как всегда, монахиня, и лицо нынче темное, растерянно — строгое, идет и ни на кого не смотрит, только платочек беленький теребит в кулачке. Сзади плелись Мотька и Витька, красные и потные, лопоухие, что зайцы. Полотняные рубахи — гимнастерки мятые, перепачканы дегтем, и серые суконные брюки в мусоре и пятнах — срам поглядеть. Барчата испуганно — сконфуженно косятся на мужиков, на ребятню, уши барчат багровеют и шевелятся. Мамки, расступясь, кланяясь барыне, глядели во все глаза на нее, на няньку, как та, осторожно ступая, несла сонную Ию. Шурка слышал, иные мамки, прослезясь, шептались: