Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
С осени чего спрашивать, сентябрю и октябрю на роду календарем написано дразнить и мучить народ. А вот маю не обязательно озоровать над человеком, правильней сказать, совсем наоборот: положено вроде бы радовать, утешать больших и маленьких, отцов, матерей, а мальчишек и подавно в самую первую очередь баловать, всем известно, чего они не могут терпеть.
Так нет, поговорка не собирается врать. Что верно, то верно: нынче в мае и солнышко и холодище, тут тебе и сушь и мокрядь. Всякое вперемежку, самое неожиданное. Не успел кинуть на лавку, подальше, ненужную, надоевшую обогнушку, как надевай ее опять, застегивай на все уцелелые пуговицы: зябко. И картуз не забывай, напяливай, прячь нос от дождя под козырек. Про босые гусиные лапы свои и толковать много нечего — хоть реви, растирай окоченелые ступни, их и в валенках не скоро отогреешь. А смирился, вырядился в мамкины опорки, оделся потеплее, глянь, и в помине нет ни дождика, ни стужи. Дымят, как летом после грозы, у колодца, на припеке, моря и океаны, мелеют, исчезают на глазах, и горит — пылает зеленым отрадным пожаром молодая, веселая трава на лужайке. Забористо — крепко несет во дворе из коровьей загородки, а на улице со всех четырех сторон пахнет просыхающей грязью, отросшей крапивой и лебедой, горячими булыжниками на шоссейке и еще невесть чем, дорогим, весенним. Куда подевались холод, ненастье, и не сообразишь толком, да и не хочется ломать голову, она занята другим, нетерпеливым: как бы поскорей освободиться от одежины, опорок и картуза. В избу возвращаться лень и некогда, дай свалю лишнее на ступеньки крыльца…
Однако этакой несуразной погоды, как нынче, Шурке еще не доводилось встречать. Кажется, более затяжной весны не могло и быть. Май, хоть на печь полезай, вот какой рай!
После воскресенья завернул холод, было ветрено и сухо. Доцветала в овраге по Гремцу черемуха, осыпалась ее дурманная краса. В зарослях, под кустами, вся земля снежно белела от палых лепестков. Скоро должна была зацвесть рябина, и тогда окунье зачнет хватать на Волге взаглот, почем зря. Только припасай побольше и покрепче волосяных и нитяных лесок, береги, не проуживай крючки, не зевай, таскай из клокочущей воды упирающихся, полосатых чертей, колючих, с красными перьями, кидай в ведерко да береги пальцы, уколешь — долго будут болеть. Не удалось, как всегда, угоститься лещами, так Шурка окунями побалует, закормит батю и мамку с Ваняткой и сам похлебает вволю наваристой ухи, густой, ложка торчмя станет в блюде от рыбищи, ее тут будет невпроворот. Хо — хо, брат, летело, приближалось славное, верное времечко для заядлых удильщиков, старых и малых, если хоть на часок, на полчасика забыть про усадьбу, про все, что там делается. Уж кому — кому, ребятне вовсе не грех проведать заводину на Волге, песчаную косу с каменным перекатом и иные заветные окуневые местечки.
Совсем собралась рябина осчастливить рыбаков, как нежданно нависли непроносные тучи, потеплело, повалил не черемуховый, всамделишный снег мокрыми, частыми хлопьями, затянуло даль и близь косыми на ветру плотными холстами. От вьюги стало темно, а как она стихла, все вокруг побелело, да так и осталось до вечера.
Смолкли в полях жаворонки, исчезли с лип скворцы, попрятались по избам люди, и только грачи, очень большие и очень черные на снегу, отяжелев, распустив иссиня — угольные крылья, по которым заметно скатывались крупные оловянные брызги, лишь эти черные, мокрые, большие грачи невозмутимо и одиноко расхаживали по шоссейке, увязая в грязи и наметенных сахарных гребнях. И странно и больно было видеть березы с матовыми листочками, как из бересты, опушенные точно инеем липы и торчащие жалобно из под снега на гумне распустившиеся желтяки одуванчиков.
Неужели вернулась зима? Куда же теперь денутся прилетевшие с юга крохотные, беззащитные бормотушки — завирушки, орешки — крапивники, зяблики? Что станет с вылезшей повсюду игольчатой травой и первыми незабудками и ландышами в низине на волжском лугу?
Шурка думал — горевал точно так же, как недавно он это делал, тревожась за бога — учителя, больную Ксению Евдокимовну, девочку Ию и ее братишек. Он не мог поступить иначе, потому что все ему было дорого, близко его сердцу, он все это любил и жалел.
И чему обрадовались бабы и мужики, скоро, шумно высыпавшие на улицу, на снег? В снежки играть захотели? Да, эвон, поглядите-ка, Минодора действительно залепила комом в самую маковку дяденьке Никите Аладьину. Тот не рассердился, не обиделся, прихватил горсть белой выпавшей благодати и, уронив, по привычке, большую свою голову на плечо, прицелясь, угостил Минодору в налитую жаром щеку. Потом он сделал то, чего от него не слыхивали, — смешно, негромко запел невообразимо высоким, не своим голоском:
Эх, бабы — дуры, бабы — дуры,
Бабы — бешеный народ!..
Поставил голову прямо, твердо и обычным, мягким баском сказал довольно и очень весело:
— Снежок да морозец в май — будет каша и каравай! Управимся… А — ах, бодренько, веселенько, в самый аккурат!
Снег за ночь сошел, но вёдра не установилось. Весна, умывшись, не стала румяней, как хвасталось в заученном из школьной книжки хорошеньком стишке, весна, хмуро насупясь, посинев от стужи, так и осталась безулыбчатой, не похожей на себя.
Все ребята поначалу были недовольны погодой, а мужики и бабы наперебой радовались. Но скорехонько зачало твориться — делаться вокруг такое, что и ребятня, мало сказать, воспрянула, повеселела, она прямо-таки сто раз умерла и сто раз воскресла от удивления и страха и еще больше от радости, почище, чем отцы и матери.
Началось с безделицы, с того, что бледные, плотной круглой щеткой, гроздья цветов рябины как бы замерли, вроде ребят, не распускались больше, порешили ждать тепла. Стало быть, и окуньё, глядя на рябину, набралось наверняка терпенья. Оно не успело проголодаться, еще не уводит и не топит поплавки уд, окуньё шляется себе в реке, где поглубже, нагуливая аппетит на красных и белых навозных и земляных червей. И притаились, не звенели неслышно снежные бубенчики ландышей, зажмурились, уснули голубоглазые незабудки — не пришла ихняя пора жить и проситься в руки девчонок.
Значит, ничегошеньки не потеряно, все придет в свой срок. Есть лишнее, свободное время заняться не удочками, не цветами — другим, поважнее, страсть завлекательным: таращиться во все глаза на невиданное, носиться ветром по усадьбе, по барскому полю, слушать, разиня рот, неслыханное, невозможное, мешать и подсоблять взрослым, особенно если ты являешься помощником кое — кого; и страшиться так, что сердце, остановясь, падает, валится в живот, до самых кишок, потом подскакивает к горлу и бьется там, не дает долго вздохнуть; и дивиться — радоваться до ледяных и жгучих мурашек, которые мелко — мелко, щекотно бегут по спине под рубашкой, потому что уж больно все вокруг делается правильно, хоть и вдиво, внове, а точно бы то самое, о чем ты немножко думал, догадывался, чего желал. Ну, не ты, так другие, а ты слышал и соглашался, ей — богу, это — одно и то же. Вот оно все, прописанное в Праведной книге Евсея Борисыча Захарова, за что собирался воевать, поднимаясь с земли, гремя железными доспехами, русский витязь — богатырь, чего желал, набираясь ненависти и силы, разноглазый знакомый великанище на мужицких и бабьих сходах в селе, к чему вел народ Данило, освещая дорогу своим вынутым из груди, живым сердцем: красная партийная карточка дяди Роди Большака — вот что это такое. Б ней, махонькой карточке, бережно завернутой в чистый, долгий бинт, спрятанной в нагрудном кармашке гимнастерки, возле дяди Родиного сердца, уместилось, оказывается, все зто великанье, богатырское, Данилино, Сморчково — теперь Шурка знает это наверняка.
Совсем недавно, разбогатев, он научился жить двумя жизнями. Одна из них была обыкновенная, та, которой он жил каждый день, не замечая ее. Другая жизнь была необыкновенная, какой он сроду не живал. И эта необыкновенная, самая интересная жизнь, открытая им, находилась в школьном рыжем поцарапанном шкафу, в книжках, которые он глотал подряд одну за другой, без разбора. Сейчас Шурка, на удивленье себе, жил, оказывается, только одной жизнью, — не в книгах, а наяву, — и эта обыкновенная, незаметная жизнь вдруг стала необыкновенной, интереснее, богаче всяких книжек, дороже, и он замечал в ней такое, от чего захватывало дух. И даже когда он читал нынче книги, они ему стали казаться той жизнью, которой он зажил. Но все-таки сама жизнь была лучше всяких книг.
Кирюха Косоротый со станции слыл непутевым мастеровым — пьянчугой, пустоболтом, каких свет не видывал. Хоть он в нынешнюю пасху, под самогонную руку, и отбрил чисто Ваню Духа, перестал работать на него в кузне за мороженую картошку, вернулся к себе в железнодорожную мастерскую, защеголял в черной шинели и фуражке со значком, но пить не бросил. А тут явился в село трезвый, раным — рано, сразу после почтового, увезшего Ксению Евдокимовну в Петроград. Глаза Кирюхи горели не спиртом и кровью, как постоянно, они сверкали одним восторженным одобрением и явным нетерпением.