Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Колька Сморчок подумал, насладился досыта своим особым уважительным положением и согласился.
Все вышло, как задумали.
На другой день, утром, Колька нес Лубянку с яйцами, прикрыв их от чужого глаза шапкой, как вчера ведерко с окунями. Володька Горев добавил в Лубянку питерскую полосатую кепку. Жарко, вот и брошено лишнее в пустую корзинку. Всякому видно: идет народ в Заполе, Лубянка предназначена под грибы. Нету? Значит, припасена под обыкновенные сосновые сухие шишки, будут греть Гошкин самовар, когда Совет соберется опять в Колькиной избе и пожелает напиться чаю. Тетка Люба топит печь не каждый день и жар бережет, углей не выгребает.
А Шурка открыто держал ведерник за шершавую толстую губу. Кому какое дело, почему он летит в лес с горшком? Может, хочет угостить знакомого лешего вчерашней, оставшейся от ужина похлебкой. Оттого и торопится, умная ослиная голова, что боится, как бы похлебка не прокисла дорогой.
— Похоже! Похоже!
Однако, чтобы несчастья наверняка не произошло, ребята бежали тесной кучкой, не разглядишь, кто чего несет.
Им повезло. Никто не попался навстречу на гумне и в поле, никто и не нагнал их. Попробуй нагони стаю стрижей! А как перескочили Гремец и махнули клеверами, мимо пустоши Голубинки, все дальше и дальше от села, опасность и вовсе миновала.
Все были одинаково довольны, и все вели себя по — разному. Яшка Петух, например, то задумчиво — тихо насвистывал себе под нос, подражая овсянкам, подававшим голосок поблизости, то принимался озорничать над Гошкой, больно щипал, отвешивал ни за что оплеухи и давал с маху подзатыльники. Гошка счастливо терпел, иногда сам подставлял загривок и спину. Колька Сморчок изо всей мочи берег лубянку и, кроме нее, ничего не хотел знать. Андрейка Сибиряк старательно помогал Шурке, ухватясь за просторную губу ведерника. Вдвоем нести горшок ловчее, легче. Можно глазеть по сторонам, узнавать и не узнавать знакомое — с прошлой осени не бывали тут, — каждая метина на изгороди, обломанная, черемуха у дороги, рытвина под ногами, куда свалился летом один разиня, всякая дрянь и пустяк волновали, тревожили, ласкали. Откуда взялась канавка поперек загона Олега Двухголового, интересно знать? Соображение хозяйское, — низина. А другим и невдомек или времени нет, сойдет и так. Э — э, бугор, миляга, здорово! Сколько раз посиживали тут, отдыхали с грибной тяжелой поклажей… Стой, где куст ивняка? Кто срубил и зачем?! А Володька Горев, онемев от вольного простора и теплого ветерка, ослепнув от зеленого огня молодых, бархатно — жгучих крестиков клевера, которых он никогда не видывал, все спотыкался, зашиб ногу, хромал и не показывал вида, как ему трудно ходить босиком… Пожалуй, и довольными все были-таки по — разному. Но уж вернее верного то, что всем было одинаково хорошо.
В Глинниках, через которые шла дорога в лес, слабо пахло, как всегда, можжевельником, его печально — горклыми, с медовым привкусом, прошлогодними ягодами. Ягоды лакированно — черные, как у черемухи, но с матовым налетом, что у гонобобеля, нанизаны по колючим веткам бусами: подальше от тебя, к середке куста, крупные, горошинами, ближе, как ухватить, мельче и мельче. Компания перецарапалась в кровь, зато сорвала, разумеется, самые дальние, лучшие ягоды, почти зрелые, пожевала и поплевалась сколько хотела. Во рту долго жгло и приятно холодило.
Еще душисто пахло нагретой хвоей под ногами и клейкой смолой, вытопившейся от солнца у елок и сосен. Несло, признаться, и стоячей водой из ям, где добывали когда-то горшели гончарную глину. Теперь ямы были полны кувшинок, тритонов, лягушек и карасей, обросли по краям осокой и мхом — не догадаешься сразу, что сотворены железными лопатами. Завороженному Володьке Гореву все объяснили и рассказали, пообещав в свое время ловлю карасей гуменной плетюхой.
Тут можно бы и перестать спешить. Следовало, по обычаю, искупаться, отвести душеньку, благо воды поблизости вдоволь. И какой! Это тебе не отрадная яма — лужа у риг с лениво рассеившимися в ней давно жирными лопухами. Удивительно, за что прозвали ее так хорошо ребята, забыто и не вспоминается. Здесь, в Глинниках, куда ни повернись, светились зеркалами, отражая лес и небо, всамделишные озера, глубокие, чистые, нетронутые: Белое озерцо, Змеиное, Благодатное… Ну, озера не озера, назови по — другому, как хочешь, окрести хоть той же ямой, ямами, водички в них не убудет. Надобно знать, вода в Глинниках была особая, разная. Под елками она похожа на деготь, маслянистая, глухая и тяжелая, ямы тут словно без дна. Возле сосен вода рыжевато — розовая, будто настоявшаяся на бронзовой коре, легкая, в два ребячьих роста. А в травяной заросли, к Заполю, где яма корытом, мелкая, вода такая, точно ее и в помине совсем нет, различишь волоски и лапки у ныряющих букарах, видны светлое дно и темные караси, уткнувшиеся в ил тупыми мордами. Эта яма наречена Светлой.
И всегда было страсть робко лезть в лесную, загадочно — разную, неизведанную, неподвижную воду, в которой, кроме обычного, жила, таясь, может, бог знает, какая нечисть. И всегда тянуло в эту воду, непременно в еловую, черную, нагретую сверху и ледяную в глубине. Точно кто из глуби зазывал, упрашивал. Неслышно окунувшись, ребятня не плавала, не ныряла, не шумела, а осторожно — поспешно вылезала на крутой берег, цепляясь за осоку. Но стоило отдышаться, как опять неодолимо влекло, манило в дегтярную, таинственную бездну. Веселей купалось в сосново — бронзовой легкой воде. А в светлом мелком корыте поднималась такая возня и муть, что караси, спасаясь, подскакивали из воды, чтобы подышать воздухом.
Пожалуй, в Глинниках чудесно и страшно смешались воедино и Баруздин бездонный омут Гремца, и все великое царство Капарули — водяного с волжской заводиной, далеким, глубоченным, с круговоротами, фарватером, до которого еще никто из ребят не смел доплывать, и с тихими, близкими, по колено, плёсами и отмелями, — на любой вкус и выбор, кому что желательно. Кажется, не случалось, чтобы добрые молодцы, идя жарой в Заполе мимо озер и ям, не сдергивали с себя рубашек и штанов и, превозмогая непонятную жалость к себе, уступая непреклонному требованию разгоряченного бесстрашного тела, не кидались опрометью к воде и не опускались боязно — тихо в завороженную, освежающую гладь.
Нынче это не произошло. Отчего-то всем было не до купания, все по — прежнему торопились, почти бежали, радостно чувствуя босыми подошвами горячую, убитую в камень, дорогу. В тени дорога с прохладцей, и опять-таки по сердцу, особенно когда ступишь в колею, полную сырой глины. Друзья — приятели глядели во все вытаращенные, счастливые глаза на ямы с водой и точно купались в каждой и были этим довольны.
В нынешнее утречко все вокруг отрадное, веселит глаз и радует душу.
Радовали начавшие отрастать на кончиках сосновых веток, из недавней «кашки», яхонтовые, с голубизной, знакомо — знаменитые «пальчики — гостинцы» — хоть лакомься ими, хоть любуйся. Компания на скором ходу сделала в полной мере то и другое, успела. На смену можжевеловому холоду и горечи во рту каждого захрустело, засластило и закислило, стало смолисто — вязко. Не передашь словами, до чего вкусно и ни на что не похоже. Кто не пребовал весенних сосновых конфеток — леденцов, тому, ей — ей, грозит огромнейшая безвозвратная потеря в жизни! Граждане — товарищи, все желающие ребята и взрослые, пробуйте скорей, угощайтесь, и будете знать, что за лакомство растет весной на обыкновенных, зряшных сосенках и сосёнках, ни на что на свете не похожее. Ком, ком сюда, геноссы!
На вершинах могучих елок, почерневших от старости, ласкали взор красные, с блеском, только что родившиеся шишки — малютки. Удивительно пригожие они, пока не выросли и не позеленели, горят — мерцают огарочками рождественских свечек, тех самых, что однажды были привязаны дедами — морозами на елке нитками. Славно посшибать малюток и подарить кому-нибудь, кто понимает в них толк. На обратном сытом пути так и придется сделать. Веселила даже обыкновенная сорока, качавшаяся на макушке ольхи. Ветер задирал сороке хвост, и она, чтобы не свалиться, управляла хвостом, как рулем, и резко трещала, давая знать всему живому в Глинниках и в Заполе, что мчит — летит беспощадная орава, берегись. И все врала, до последнего словечка, пустомеля. Яшка запустил в сороку комком грязи, и это тоже веселило.
Шурка высмотрел близко отличнейший можжевеловый хлыст, которого у него не хватало и который с некоторых пор он мечтал завести. Есть святое дельце в лесу, его нельзя сладить без грозного оружия, каковым является можжуховый прут.
Он невольно остановился, умерив желание поскорей очутиться в Заполе. Срезал понравившийся прут ножом — складешком, удалил начисто ветки и хвою, содрал кору наполовину, превратив комелек в великолепную белую рукоятку, а тонкую вершинку прута оставил в коре, чтобы и высохнув вершинка гнулась, не ломалась от удара.