Открытый научный семинар: Феномен человека в его эволюции и динамике. 2005-2011
Шрифт:
Итак, что же привлекает нас здесь? В чем аттрактивность возвышенного как такового? Мы наслаждаемся возвышенным, освобождаясь в воображении от какого-то груза. Мы возносимся в некие виртуальные символические прохладные выси. Мы дышим полной грудью, ощущая легкость перемещения в пространстве, не стесненную никакими границами. Возвышенное обладает такой пространственной свободой. Все тяжкое стремится вниз и скапливается там внизу, поэтому движения в пространстве низменного затруднены изначально. Там мы наталкиваемся или на какие-то барьеры и преграды, в то время как парение на высоте — это свобода и скорость. Мы оказываемся в некоем пространстве, где мы освобождены от сиюминутного, житейского в мире заботы.
Возвышенное — это то, что освобождает нас от некоей суеты. Вспомним тот концепт, с которым я выступал на докладе трехлетней давности. Речь шла о культурной традиции размежевания суетного и несуетного. Аксиологическая позитивность всегда придается несуетному. И этот дискурсивный ход я обозначил как «антиванитатизм» (от лат. vanitas — суета) — противосуетность. И я разобрал его контекстуальные виды. Это все можно прочесть на сайте синергийной антропологии и в Интернете в других местах. Формирование любого идеологического поля требует присутствия возвышенных объектов. Этому посвящены труды таких авторов, как Славой Жижек и Ф. Анкерсмит. Это очень важно, потому что идеологическое поле — это не просто место пребывания идей. Это еще и полемический плацдарм, поле для бойцовской активности. Апелляция к высокому и к необходимости защищать его вооружает идеологов и легитимирует агрессию против их идеологических противников. Важно понимать, что возвышенное в высшей степени относительно. Быть возвышенным можно только по отношению к чему-то низкому.
Другой важный аспект, о котором я уже сказал — восприятие возвышенного отчасти ориентировано на трансовые или цис-трансовые переживания. Измененное состояние сознания объединяет в себе и эстетическое переживание, и религиозный экстаз, и этический пафос и т. д. Поэзия заведомо более высокое искусство, чем проза, поскольку имеет отношение к музыкальному пространству со свойственной ему ориентацией на измененные состояния сознания. Созерцание — более возвышенное дело, чем осязание. Осязание намного ближе ко всякого рода телесности, ближе к сексуальному действию, поэтому проигрывает на этой воображаемой шкале от низменного к возвышенному.
Другой пример: безвозмездный труд более возвышенный, чем труд оплачиваемый, потому что возвышенное часто связано со страданием и с жертвой. Все, что связано с деньгами, тесно связано и с представлениями о материально-телесном низе. Особенно ярко это выражено в психоанализе. Любой экзистенциальный враг всегда наделяется низменными чертами. Это может относится к рассуждениям, скажем, расового толка. Интеллектуальный антисемитизм в духе Хьюстона Стюарта Чемберлена строился на противопоставлении еврейской низменности и арийского высокого духа. Если брать отвлеченные образы философских концепций, то прагматизм будет более низменным делом, чем экзистенционализм. Лиатар написал в одном месте, что возвышенное не фабрикуется, оно порой просто случается. С этим положением я хотел бы поспорить. В качестве примера я хочу показать, как в романе Владимира Сорокина «Тридцатая любовь Марины» возвышенное именно фабрикуется.
Сорокин придает различные статусы возвышенного такому, казалось бы, совершенно низменному предмету как женские гениталии. Я заранее прошу прощения у дам, чья щепетильность может быть покороблена, но, думаю, что ситуация научного доклада это позволяет. Марина, героиня романа, рассматривает в универмаге непривлекательную кассиршу:
«Марина мысленно раздела ее и содрогнулась в омерзении. Огромная отвислая грудь с виноградинами морщинистых сосков покоились на мощных складках желто-белого живота, методично засасываемого темной воронкой пупка. Белые бугристые окорока ног, пронизанные крохотными жилками вен, расходились, открывая сумрачного волосатого монстра с застывшей вертикальной улыбкой лиловых губищ. — Интересно, сколько пачек масла поместится в ее влагалище? — подумала Марина».
Статус зловеще-отвратительного здесь снижается мыслью о масле. Совсем иная дистанция по отношению к возвышенному имеет место в любовной сцене между Мариной и Полиной:
«Марине казалось, что она целуется первый раз в жизни. Это длилось бесконечно долго. Потом губы и языки запросили других губ и других языков. Перед глазами проплыл живот, показались золотистые кустики по краям розового оврага, из сочно расходящейся глубины которого тек сладковатый запах и выглядывало что-то родное и знакомое».
Здесь мы имеем дело со своеобразной эстетизацией гениталий. Формируется трогательный в чем-то ностальгический аффект. Ясно, что здесь не предел этой шкалы возвышенного и возможны дальнейшие шаги по направлению ввысь. Эти шаги делает бывшая возлюбленная героини романа, поэтесса и филолог:
«Часто нараспев она читала свои переводы каких-то эллинских текстов: “лоно сравнится твое разве что с мидией нежной пеной морскою сочась и перламутром дыша”».
Определенного рода ирония не отменяет того отчетливого впечатления, что последнее описание существенно более возвышенное, чем второе и уж куда более возвышенное, чем первое. Зная Сорокина, мы не можем не понимать, что он отдает себе отчет в том, что делает. И, конечно, присущая ему осознанность приема говорит нам о том, что здесь мы имеем дело с ситуацией, когда возвышенное сознательно фабрикуется. Можно вспомнить известное определение романтизма, которое дал Новалис: «Если я обыденному придаю высокий смысл, привычному — вид таинственного, знакомому — статус неизвестного, конечному — вид бесконечного, то я все это романтизирую». Это одно из самых известных определений романтизма. Из этого определения мы видим — и это представляется очень важным: возведение в ранг возвышенного — это последовательный и осознанный автором прием.
Если мы возьмем другие примеры из поэзии и прозы, то это станет еще более очевидным. Пример из Сорокина я взял для контраста, чтобы показать: возвышенное можно сфабриковать из чего угодно. Возвышенное осуществляется и в реальном жизненном пространстве, в нашем движении в неких вполне несимволических местах. По отношению к природе принимается понятие возвышенного, взятое из культуры и искусства, например, поход в горы, полет в небеса. Через символическую обработку это понятие возвращается обратно в поэзию и в философию и становится чем-то тоже символически возвышенным. Например, я ознакомился с очень интересной работой сотрудницы Института истории, естествознания и техники Елены Леонидовны Желтовой, которая проанализировала тексты, связанные с началом авиации в России. Она пишет, что сам опыт полета на аэроплане не похож ни на что испытанное человеком. И летчики, и пассажиры свидетельствовали о том, что в полете теряется чувство реальности, нет страха смерти, ощущается удивительная полнота жизни. Здесь мы сталкиваемся с таким важным источником переживания возвышенного как проприоцепция. Проприоцептивные ощущения, связанные с гравитацией и ее преодолением, в значительной степени формируют наше отношение к возвышенному. Здесь происходит сопряжение наших чувств и ощущений с тем, что связано с полетами в высь или с подъемом в горы и т. п. Это сопряжение символического возвышенного с возвышенным из наших реальных пространственных положений. Желтова цитирует также воспоминания людей, описывающих свои ощущения во время первого полета, которые, вне всякого сомнения, указывают на трансовую природу этих переживаний: «Голубоватый эфир, любовно носивший меня в своих бархатных объятьях. Не в бессознательности ли этого ощущения кроется тот огромный интерес масс, который пробуждает авиация?». Желтова комментирует: «Мысль о том, что человек в полете на аэроплане соприкасается с возвышенным и даже, возможно, божественным миром, витала в воздухе».
Другой аспект возвышенного связан с апофатическим его пониманием. Здесь мы вводим в оборот термин, который нам представляется вполне плодотворным. Всякого рода презрение к низменному, отрицание его, понижение его статуса — мизогилия. «Мизос» (misos, греч.) — отвращение, ненависть, презрение; «гили» (hyle, греч.) — материя, плоть, вещество и т. д. Эта традиция в философии восходит к Платону и Плотину. Это связано с презрением к плотскому и материальному, к тому, что связано с богатством, сексуальностью и т. п. В послании к римлянам апостол Павел пишет об этом подробно. Можно взять целый ряд аспектов мизогилии, и это станет еще более понятным.
Итак, первый аспект — репрессивный. Он связан с репрессией телесного и гедонистически низменного. Второй аспект — нарцистический — плотское есть заурядно-народное. Любое аристократическое сознание деформирует его как таковое. Аристократ и по крови, и по духу — это тот, кто ориентирован на возвышенные ценности. А в духе героя романа Ромена Ролана ценности, которые он обозначает как «мясистые радости жизни» — это дело широкой и низменной публики. Разного рода аскетические дискурсы, в которых Сергей Сергеевич [Хоружий] разбирается в сто раз лучше, чем я, связаны с сакральными культами и тоже предполагают деформацию низменного и телесного. Это своеобразный гедонистически-трансовый обмен. Вместо низменного, телесного, материального дается нечто иное.