Отложите свой брандспойт и утрите свои бакенбарды
Шрифт:
– Да ну тебя! Раз ты такая злая, вот и ходи, как дура, голодная и непоглаженная! – махнул рукой я.
На дачный участок забрел петух. С Комаровским мы заспорили: есть у петуха мужской половой орган или нет? Я говорил, что нет, раз его не видно. Комаровский убеждал в обратном: «Как это нет? Как тогда они размножаются, не почкованием же! Просто он в спокойном состоянии маленький и его не видно из-за перьев». Чтобы доказать свою правоту, предложил изловить петуха. Загнав бедную птицу в угол, мы стали медленно заходить на него с разных сторон. Но петух и не думал убегать, нутром почуяв, что мы хотим покуситься на самое важное и дорогое ему, расправив крылья, смело атаковал нас. Увернувшись от Комаровского, ринулся на меня, пребольно клюнув в коленную чашечку. «Айяй-яй!» – заверещал я, опрокинувшись от неожиданности на траву. Боль была адская. Комаровский бросился за ним
Сдавшись, мы решили вернуться в дом к своим товарищам, продолжить возлияния. Сильно ныла больная коленка. Стоило нам только подняться на крыльцо, петух остановился в своем круговом движении. Почувствовав, что вышел из сражения победителем, приосанился, с гордым видом вальяжно затопал по грядкам. Сквозь дыру в заборе на участок пробралось несколько кур, петух тут же набросился на ближайшую, примяв ее сверху своим телом. Та закудахтала от удовлетворения.
– Вот видишь, как он ее! Значит, есть у него член, как бы он ее топтал без члена? – завопил радостный Комаровский.
Дальше долгий провал в памяти. Потом дээсковцы рассказывали, что, видимо, окончательно «уставши», я поднялся на второй этаж дома, прилег там на диван и уснул. Допив, они собрались домой, сели в машину и поехали, совершенно про меня забыв. Мое отсутствие обнаружилось только под самым Минском. К чести строителей, хоть и обругав меня в душе нехорошими словами, они приняли коллегиальное решение вернуться на дачу. Растолкали, разбудили, посадили в автобус. Ничего этого я абсолютно не помню. Смутно только припоминаю, как мы подъезжали к Минску: пели грустные народные песни. Автобус высадил нас у комбината. Мне вызвали такси. С каждым из спутников я обнялся на прощание, с Воловичем даже расцеловался в щеку три раза. Через некоторое время контракт с ДСК был подписан.
Самолет Новосибирск – Москва
…И не такие уж они суровые, эти суровые сибирские мужики! А какое у них пиво! Наверное, самое вкусное пиво, которое я когда-либо пил, – в Новосибирске. Самый русский из всех русских городов, в которых мне удалось побывать. Самые приятные люди и чистые улицы. Решено: если я когда-нибудь решу переехать жить в Россию, это определенно будет Новосибирск.
Грусть и тоска. И неизменность. Раз «вечерами», значит, вечеров таких много. И все они длинные, зимние и холодные. Прям Антарктика какая-то! Вяжет она, вяжет… Кому? Зачем? Может, она – полярник? Ее муж, тоже полярник, пошел втыкать в полюс что-нибудь важное, научное, метеорологическое. И пропал. Сотовый не отвечает. Пейджер сдох. В рации батарейки сели. В факсе бумагу зажевало. Интернет отключили за неуплату. В азбуке Морзе тире закончились. Она ждет не дождется, а его давно уже белые медведи слямзили! И только эхо… Причем вообще здесь эхо? Это, кажется, из песни…
Эхо – так эхо! Поговорим об эхе. Например, всем известно, что утиное кряканье не дает эха. А зачем кряканью давать эхо? Просто шведский детский садик какой-то! И тот, и другой среднего рода, чтобы, не дай Бог, кого-нибудь не угнетать гендерно, расово и по-другому всякому… Кряканье, если поставить ударение на последний слог – Кряканье, – явно французская фамилия. Кстати, если оно «оно», то оно – это что-то или кто-то? По правилам, насколько я помню, средний род неодушевленный, значит – что-то. Правда, кто его знает, как оно у них там по-шведски! Эхо – это явно эстонец! Или финн. Ладно, забудем про половокорректность… Если не дает, значит, по идее, – она. То есть Кряканье – это она. Француженка. Патрисия? Анжелика? Амели? Пусть будет Рене. Рене Кряканье. Хотя Рене вроде мужское имя. Софи? Пусть будет Софи. Софи Кряканье и Эхо Хульпянен. Что касается финской фамилии, главное, чтобы она заканчивалась на «-нен», а что впереди – неважно.
Это мы к чему? Софи Кряканье не дает «горячему финскому парню» Эхо Хульпянену. Это она, конечно, зря, он же не шведское Оно! Или у них там тоже с этим все совсем грустно? Почему, когда кто-то начинает бороться за равенство, это всегда приводит к уравниванию? Это же совершенно разные вещи! Равенство – это равные возможности, а не уравнивание под общий знаменатель общей массы людей, которые по определению не могут быть уравнены, потому что они люди, – белые, черные, желтые, мужчины, женщины, дети, северокорейцы, марокканцы, мусульмане, дзен-буддисты, лифтеры, политики, милиционеры, вуайеристы, нумизматы, операторы-осеменители крупного рогатого скота. И все они разные. Другие. И даже несмотря на то, что у всех проблемы схожие, такие же, как у Эхо Хульпянена по отношению к Софи Кряканье, и вся людская жизнь, в общем-то, построена на решении или нерешении подобных проблем, все равно у каждого своя исключительная история, которая повторяется из поколения в поколение миллион и миллион раз, но от этого не становится менее исключительной именно потому, что все люди разные, неповторимые. И это хорошо. Так должно быть. И так оно всегда будет. А простому финскому парню Эхо Хульпянену, похоже, просто придется смириться, что ему не дает великолепная Софи Кряканье.
Поезд Москва – Минск
Лафа – в купе никого нет! И до Смоленска, по заверениям проводницы, не будет. Все места забронировали смоляне – им очень дешево по белорусским ценам в Москву на работу ездить. Так что сейчас как забацаю что-нибудь этакое! Может, пива сначала выпить? Тогда ничего не забацаю. Правда, и забацывать особо ничего не хочется. Но надо. Надо взять себя в руки и… посмотреть какой-нибудь фильм на компьютере. Блин, флешку с фильмами забыл… Придется все-таки бацать.
Жили-были на свете он и она. Она, понятное дело, было очень красивой, он – очень заботливым, мужественным и… просто Мужчиной с большой буквы. И этого достаточно. Любили друг друга. Все у них было очень хорошо, практически идеально: она работала, ее ценили, нормально зарабатывала, работа доставляла ей удовольствие и удовлетворение (что, возможно, было даже более ценным) занятостью и явной нужностью того, чем она занималась. Самое приятное: оставалось достаточно времени, чтобы успевать заниматься собой, домом и мужем. Он работал много и зарабатывал больше нее, ровно настолько, точнее даже во столько, чтобы иметь возможность с легкой снисходительной улыбкой относиться к ее вкладу в семейный бюджет, при этом уважая и ценя ее так, чтобы разделять ее радости по поводу успехов на работе. В общем, что-то в этом роде. Она умела слушать, готовить его любимое мясное рагу с овощами, сворачиваться у него под мышкой теплым клубком… И достаточно. Родители обоих были живы, здоровы и жизнерадостны, родственники и друзья необременительны, детей они пока не завели – не хотели, желали еще некоторое время наслаждаться друг другом и только друг другом, что могли себе позволить благодаря обоюдной молодости и ее отменному женскому здоровью.
Когда все так хорошо и счастливо, часто присутствует назойливое ощущение, что это не навсегда и когда-нибудь закончится. Бывало, когда они лежали на кровати голыми, в сладостном изнеможении после занятия любовью, это ощущение становилось особенно пронзительным и приходило к ним обоим одновременно, так явственно, что делалось страшно и холодок шел по спине; он обнимал ее крепко-крепко, она утыкалась носом в его подмышку, и нехорошее чувство проходило.
Однажды она купила картину на блошином рынке. Зачем она это сделала, долго не могла понять. С эстетической точки зрения картина была ужасной: яркий закат солнца, море, одинокая мужская фигура в коротких белых штанах, бредущая по песку вдоль моря к деревянному бунгало. Она имела смутное понятие, что такое бунгало, но в данном случае ей почему-то казалось, что это оно самое и есть. Картина сочетала в себе все то, чего она более всего терпеть не могла в живописи: пошлость, тривиальность, фотографичность. Единственная приходящая ей на ум причина, по которой она приобрела эту картину, – это то, что на картине фигура мужчины отдаленно напоминала ей фигуру ее мужчины.
Машину она водить не умела и не хотела учиться. Точнее, хотела, но сначала надо походить на курсы английского языка – это важнее, это для работы надо, потом йога, залечить наконец-то тот зуб… А потом… Когда найдется свободное время… Можно позаниматься и вождением! Тем более, особой необходимости в этом не было: каждое утро он отвозил ее на работу, обратно она добиралась самостоятельно, благо рядом и с работой, и с их домом проходило метро. Он же был противоположного мнения:
– Куда с тобой ни поедем – ни выпить, ни повеселиться! Да и вообще: надо, как сейчас без машины!