Отморозки
Шрифт:
– Вот из-за этого у нас социализм и провалился!
– неожиданно зло бросил Анненков.
– Привыкли хвалить просто за выполненную работу! Разбаловали всех, вот и результат... Ладно, - он сел к большому ящику, развернул карту.
– Смотри. Вот здесь у них, - остро отточенный карандаш ткнулся в точку с надписью 'Ораны' , - железнодорожная рота. Вырезать ее сможешь?
– Один?!!
– Совсем дурак? Со своими, разумеется.
Ну-у-у...
– Львов хмыкнул, - А благодарность перед строем будет?
– Посмотрим по результатам, - без улыбки сказал Анненков.
– Сделаем...
– Ну, вот и хорошо.
Карандаш вывел тоненькую стрелку, упершуюся острием в надпись 'Марцинканце' .
Анненков повел казаков к еврейскому местечку Марцинканце, где, по словам покойного гауптмана, располагался лагерь временного содержания русских военнопленных. Пройти сорок километров по лесу не очень сложно, если, конечно, вы к этому подготовлены. В противном случае, такая прогулка запомнится надолго.
Но для сибирских казаков литовские леса казались чем-то вроде парка или сада: сравнения с настоящим 'лесом' - тайгой, они не выдерживали. Лиственные деревья, слабый подлесок, отсутствие звериных троп - что это за лес такой? Так, баловство...
Казаки двигались двумя большими группами, сабель по двести каждая. Каждая из групп шла с собственным охранением и передовыми дозорами, практически без связи с соседями. Но если есть карты и есть люди, умеющие их читать, то связь особа и не нужна. Пока бой не начнется. Но уж что-что, а звуки боя услышать можно издалека.
Анненков-Рябинин взглянул на свою трёхвёрстку и тихо выругался: маршрут проложенный по этой бледно-цветной карте уже кончился. То есть, кончился не сам переход, а карта. Вздохнув, есаул вытащил из планшета немецкую трофейную пятикилометровку. Пошевелил губами, переводя названия, затем вытащил из нагрудного кармана френча карандаш с серебряным защитным колпачком и прочертил направление. После чего вынул из того же планшета лист бумаги, перекинул обе ноги на одну сторону седла, и принялся писать приказ второй группе, положив планшетку себе на колено. Подозвал к себе своего казака из наиболее сообразительных, и приказал:
– Скачи-ка, братец, к подъесаулу Черняку да передай: выходить к Марцинканцам запрещаю впредь до моего первого выстрела. А вот здесь, - он протянул безусому приказному записку, - маршрут следования по квадратам трофейной карты. Все понял?
– Так точно, вашбродь, - выдохнул приказный, с восторгом глядя на своего командира.
– Дозвольте скакать?
– Скачи, скачи, братец. Да поспеши.
Но дополнительно подгонять юного приказного не стоило. Семен Гулыга, восемнадцати годов от роду, обожал своего есаула - настоящего лихого казака, и всеми силами старался как можно больше на него походить. Он так же, как и Анненков отчаянно лез в немецкие окопы, ходил за линию фронта - за винтовками и за славой, и достаточно быстро снискал себе славу отчаянного удальца. А подглядев как-то за утренней разминкой своего кумира, Гулыга постарался запомнить его странные движения и теперь с упрямством фанатика каждый день изгибался, прыгал или замирал в невероятных позах.
...Он гнал коня так, что казалось еще немного - и конь взлетит и помчится по низким облакам. Анненков отвел на доставку сообщения час, но он сильно недооценил юного приказного: Черняк читал распоряжение командира ровно через тридцать восемь мнут.
– Принимай вправо!
– рыкнул подъесаул,
– Сворачивай к ручью: руслом пойдем. И шевелись, станичники! Чай, не померли, чтобы так копаться.
На маленькое местечко Марцинканце опустился вечер, и суета дня замерла вместе с отгорающей зарей. Стихла брань соседок, шумные непоседы-дети разбежались по домам, маленькое стадо уже вернулось в стойла. Замерцали в мутных стеклах окошек огоньки, но скоро погасли и они, погружая Марцинканце в дремоту. Лишь трактир продолжал жить своей буйной, неумолчной жизнью, особенно теперь, когда рядом с местечком расположился батальон ландвера, охранявший сляпанный на скорую руку лагерь военнопленных.
Немецкие солдаты толпами валили в маленький трактир, желая съесть что-то, отличное от опостылевшего солдатского котла, залить тоску по дому скверной водкой, и просто почувствовать себя немножко не в армии. Трактирщик - старый пейсатый еврей, с висящим сизым носом, сбивался с ног, спеша обслужить нахлынувших новых посетителей. Его расплывшаяся жена уже не справлялась одна на кухне и взяла себе в помощь одну литовскую и одну польскую бабу, но все равно - заказов было слишком много, так что она предвкушала очередную ссору с мужем, когда она потребует третью помощницу. От этих размышлений говядина у нее получалась жесткой, рыба - пересоленой, а фаршмак - жидковатым. Только куры выходили из-под ее рук на загляденье: нежные, лоснящиеся жирком, сияющие золотистой хрусткой корочкой...
Именно такую курицу и заказал себе оберстлейтенант Шумахер, командовавший батальоном и бывший по совместительству комендантом VKGL-VI B . Он уселся за относительно чистый стол - 'только для господ офицеров, никого таки больше сюда не пускаем!', с чувством выпил рюмку сладкого самогона, настоянного на луковой шелухе и потому налитого в бутылку с криво наклеенной этикеткой 'Cognacъ', закурил сигарету и принялся ждать, когда же дочка хозяина грудастая Рахиль принесет ему ожидаемую жар-птицу.
Настроение у оберстлейтенанта было великолепным. Война начинала ему нравиться: боев нет и его ревматизму больше не угрожает окопная сырость, или дождь, или снег. Его ополченцы - зеленые сопляки и обросшие жирком старые служаки, не доставляли слишком много хлопот, щадя усталые нервы своего командира. И хотя его батальон носил нелицеприятное наименование Ersatz-Bataillon , но все-таки... Да и, положа руку на сердце: офицер, прослуживший в войсках больше тридцати лет, не принимавший участия ни в одной мало-мальски заметной кампании и дослужившийся за все это время лишь до оберстлейтенанта вряд ли мог рассчитывать на что-то большее. Зато здесь тихо, спокойно, жизнь течет размеренно и налажено, а страшные русские, оказывается, совсем не страшные, когда без оружия и за проволокой.
Рахиль, поводя могучим аппетитным бюстом поставила перед Шумахером надтреснутое глиняное блюдо, на котором в окружении оранжевых морковных кружочков, золотистых колечек поджаренного лука и натертой бордовой свеклы возлежала ОНА. Жаренная курица. Душистая, жирная, желанная, точно невеста...
Оберстлейтенант Шумахер налил себе еще рюмку этого сомнительного Cognacъ, опрокинул ее в рот, взялся за вилку и нож...
– Аufstehen! H"ande hoch! - и несколько выстрелов, дабы развеять сомнения в решительности приказавшего.