Отрешенные люди
Шрифт:
— Нравится? — кокетливо спросила Аксинья, видя, как Иван разглядывает с вниманием убранство комнаты. — Сама все вязала. Каково?
— Здорово… — только и нашелся Иван. Ему вдруг стало до боли жалко себя, мыкавшегося по разным углам, где не то что покрывала на кровать никогда не было, а и само одеяло зачастую отсутствовало, и он спал, накрывшись хозяйским тулупом.
— Эх, Ваня, твои бы деньги да мое умение, — вздохнула Аксинья, ставя на полку шкатулку, — зажили бы мы, как кумы королю и сваты шаховы. Да что говорить… не судьба, видать…
— Не судьба, — глухо согласился Иван. — Давай посуду какую, выпить хочу.
— А не хватит тебе? — спросила Аксинья, но уже несла кружки, хлеб, какие–то овощи в деревянном блюде.
— Скажу, когда хватит, — грубо осветил он, чувствуя, как тоска вползает в душу, и знал уже: не унять ее ничем, кроме доброй кружки вина. — Ты будешь али как?
— Самую малость налей, а то Петр мой ругаться будет. Не любит, если выпиваю.
— Бьет он тебя? — Ивану ужасно хотелось услышать, что муж колотит Аксинью, но та поспешила развеять его сомнения.
— Петр–то? Да ты что! И пальчиком не трогает. Дажесь, наоборот, балует меня, чем может. Да мы и видимся когда? За полночь иной раз приходит со службы. А там какие разговоры? Поест и спать. Строгости у них в полку, нельзя опаздывать.
— А службу где их полк несет?
— В Москве, поди… А где? Хошь убей, а не знаю. Не спрашивала его о том. А тебе зачем знать?
— Да так… Для интересу… — Ваньку изрядно разморило, и он снял свой богатый бархатный кафтан, в котором его принимали за купца, а то и за сына боярского. Расстегнув камзол, он с интересом стал разглядывать Аксинью, сидевшую перед ним в тонком ситцевом платье, выразительно обрисовывающем очертания ее молодого упругого тела. — Иди ко мне, — надтреснутым голосом, не слыша собственных слов, проговорил он и протянул руку, ухватил ее за подол.
— Пусти, порвешь, дурень, — вырвалась она и со смехом вскочила на ноги. — Разве так с честными девушками обходятся? Дурень ты, Ванюшка, — и подошла вплотную, прижавшись грудью к его лицу.
— О–о–ох! — тяжело задышал он и зашарил ладонью по ее спине, провел по ягодицам, начал, не глядя, нащупывать ноги. Рука тряслась, а по лбу тек пот, словно он тащил на себе непомерный груз.
— Ты не спеши, не спеши, — остановила его Аксинья, — поговорить прежде хочу с тобой. Слышишь? — и с силой оторвала Ивана от себя.
— Чего ты? — не понял он, бестолково уставясь на нее. — О чем говорить хочешь? Про любовь? Разве сама не видишь, как хочу тебя…
— Кобель тоже хочет, когда заскочит, — неожиданно, с не знакомой ему ранее злостью заговорила Аксинья. — Таких кобелей, как ты, знаешь, сколь по Москве бегает? Только свистни, и отбою не будет. Да мне оно ни к чему, когда у меня свой мужик, крепкий и ладный. Хочу с тобой поговорить о делах наших. Филатьевские кладовые ты хорошо почистил, знать, толк с тебя со временем выйдет.
Иван, отстранившись, с изумлением глядел на нее: то была не прежняя тихая и застенчивая Аксинья, сроду не поднимающая глаз от пола, а стояла опытная, прожженная баба, хорошо знавшая, что почем и где взять. Но он не особо удивился своему открытию, верно, ожидал чего–то подобного, аксиньиного преображения, нового ее поведения, манер, речи, слов — все это крылось в ней до поры до времени, чтоб потом выплеснуться, вылезти наружу с откровенным бесстыдством, как само собой разумеющееся. Догадался Иван, что специально она пригласила его к себе в дом, ради этого разговора, и о чем он пойдет, догадывался, даже твердо знал, но решил до конца выслушать, что же предложит ему новая, не известная до сей поры Аксинья.
— Интересно говоришь, девка, — прищурил он глаза и чуть отхлебнул из кружки, не опасаясь уже захмелеть: слова Аксиньи так отрезвляюще подействовали на него, что голова стала чистой, будто и не пил совсем, давай, сказывай дале… Послухаю, куды клонишь.
— Не девка я уже, — недобро блеснула она глазами, — сам, поди, знаешь. А сказать я тебе, Ванюша, вот чего хочу: в руках ты у меня, вот в этих самых, — и она смешно сжала маленькие кулачки, выставя их вперед. — Не станешь дружбу со мной водить, то и спета твоя песенка, отгуляешь свое или в Сибири, или еще где…
— Это ты мне?! — вскочил Иван и шагнул к ней. — Думай, чего говоришь! Мне все одно, девка ты али баба, а пырну ножичком — и отговорила…
— А ты попробуй, попробуй, Ваня, — смело подставила грудь Аксинья, давай, режь меня, кроши на мелкие кусочки. Чего стоишь? Доставай ножик свой! Ну?! Испужался, да?! Не боюсь я тебя, Ванька, нисколечко. А сказать тебе, почему не боюсь? Потому как не душегуб ты, не убивец, а мелкий пакостник. Только и можешь всего, как спереть что да схорониться от гнева хозяйского. Знаю я вас таких…
Ивану хотелось возразить, закричать, что и он может убить, если вдруг обидят его так, что себя забудет, и в беспамятстве всадит нож в любого, кто окажется рядом. Но не мог он закричать, а тем более поднять руку на ту, что стояла сейчас перед ним, гордо выставя грудь и раскинув широко руки. И она знала об этом, а потому не боялась, подставляла себя под удар. Но в то же время, подумал Иван, может статься и так, что за какое–то ее слово, за обиду не пожалеет он и ее, которая так влечет к себе, чье тело он страстно желал. И он испугался этой мысли, отвернулся, подошел к столу, налил себе еще вина, выпил одним глотком и сел на лавку.
— Да ну тебя, — обессиленно махнул рукой, — с тобой надо наперед мешок гороха съесть, чтоб разговор весть. Все одно переспоришь…
— И спорить нечего, — самодовольно улыбнулась она, — не твоя это стать, Ваня, с бабами спорами заниматься, а со мной и подавно. Будешь теперь слушать, о чем сказать хочу?
— Буду, буду, говори, — отмахнулся, как от назойливой мухи.
— Парень ты хваткий, дерзкий, с головой. Все при тебе, все на месте, а вот нет в тебе… — она остановилась, подбирая слово.