Отрешенные люди
Шрифт:
— Ваше дело такое, писучее, — сострил Иван, — мели Емеля, твоя неделя… Чего же вас интересует, ваше сиятельство? Рассказать, как мы на Макарьевской ярмарке погуляли? Как армян обчистили? Как я с под караула голышом ушел? Могу…
— И о ярмарке расскажешь, не спеши, дружок, всему свой час, всякому овощу свое время. Ты мне лучше порасскажи вот что: хозяина своего, торгового человека Филатьева, ты с дружками во второй раз грабил? Тогда еще у него серебряной посуды да золота в украшениях вынесли едва не на две тысячи рублей, не считая одежды дорогой и иного добра. До сих пор никто не сознался. Вот и спрашиваю тебя: твоих, братец, рук дело? Скажи мне…
— А чего скрывать? — весело откликнулся Ванька, блеснув белой полоской
— Хватит нос–то драть, сказывай лучше, как дело было, и имена не забудь дружков своих назвать, — прервал его излияния граф Татищев.
— Зачем вам дружки мои? Они у меня в подмоге хаживали, им бы вовек не додуматься до того, что я выдумал. Да и похватали их давно, — вздохнул Иван. — Что Леху Жарова, что Степку Кружинина, что Давыдку Митлина… Никого на Москве–городе не осталось. А где они теперича есть, то вам, ваше сиятельство, должно быть лучше известно.
— Пусть так, — кивнул граф, — про воровство то сказывай.
— Вы, поди, и сами все знаете, — неожиданно закочевряжился Иван, — чего там интересного? Залезли да взяли. И весь сказ.
— Давай–давай, не ерепенься, сказывай с самого начала, как дело было, погрозил пальцем граф.
— А нам, хошь с начала, а хошь с конца, лишь бы мимо лица, — браво начал Иван. Он сам чувствовал, что держится сегодня гораздо уверенней, не сомневаясь, что скоро сбежит от графа, оставив того с перекошенным от злобы лицом.
Закашлялся опять сидящий с пером в руках секретарь и, осторожно подняв кверху острый нос, спросил Татищева:
— Ваше сиятельство, эти его шутки–прибаутки тожесь писать али как?
Граф ответил не сразу, и секретарь было подумал, что тот не расслышал вопроса, закашлял громче, чтоб обратить на себя внимание. Но граф, помолчав немного, глянул на Ивана, поправил лежащие перед ним листы с прежними записями и отчетливо сказал:
— Пиши все как есть. Пусть те, кто потом читать наши бумаги станет, знают, что за человек был Иван Каинов. — Секретарь согласно кивнул головой и быстро заскрипел пером, старательно высовывая при этом кончик языка.
— Помните, ваше сиятельство, — начал свой рассказ Каин, — про девку вам сказывал, что надоумила меня об убитом солдате из ландмилиции в Тайный приказ сообщить? Аксиньей ее звать… Эх, хороша девка: и красива, и умна, не пустая башка, как у некоторых. Все с нее и началось. Недаром сказывают: где черт не справится, туда он заместо себя бабу пошлет, та дело до конца доведет, точнехонько. — Иван ненадолго остановился, мечтательно вздохнул, причмокнул по привычке губами и продолжил, поглядывая то на графа, то на секретаря, который менял один за другим листы бумаги, едва поспевая за рассказом. — Вот, значит, иду я через несколько дней по улочке, когда уже вольную мне из Тайной канцелярии выдали, да и встречаю… кого бы вы думали? А ту самую Аксинью, что спомогла мне от хозяина вырваться. Я к ней: здравствуй, мол, дорогая подружка, спасибо тебе наше за подсказку. Теперича я человек вольный, свободный, куды хочу, туды и ворочу. А не пойти ли нам в кабачок тихий да не выпить ли за освобождение мое? Она на меня глянула так, с усмешечкой, да и ответствует:
"Ты, Ванюшка, все бы пил да гулял, и заботы у тебя иной нет. А не ведаешь, какое богатство великое у тебя, можно сказать, под самым носом лежит, светится, само в руки просится…"
"Где это ты богатство видела, чтоб само в руки просилось? — я ее спрашиваю, — Коль у кого и есть какое богатство, то надежно закрыто, запрятано от таких веселых людей, как я есть."
"То ты правильно говоришь, что богатство любое под замком, под запором лежит, — она мне, значит, — да только ты не таков человек, чтоб не догадался, не придумал, как ключик к нему подобрать."
"А на кой нам ключи, коль на бочке обручи: собьем да и вино сольем, сами выпьем", — попробовал я отшутиться перед Аксиньей. Только она нахмурилась да отвечает опять так сурьезно. Все ласковая да добрая была, а тут, как глянет на меня, словно вот как вы, ваше сиятельство, иногда взглянуть изволите, ажно нехорошо становится внутрях, кишки одна к одной липнут. Вот, значит, глянула она так, да и говорит шепотком, мимо–то все народ, народ, поглядывают на нас, чего мы вдруг посереди улицы встали, о чем толкуем, прислушиваются, неровен час, попадется такой человек, что сообщит, куда следует. Одним словом, шепотком она мне говорит, но так, что каждое ее словечко до сих пор помню:
"Если ты, Иван, — во, все раньше Иванушка, да Ванюшка, а тут сразу и Иван, — и дальше будешь, как молодой телок, по лужку скакать, хвост задравши, — очень уж меня то обидело, про хвост телячий, — то лучше ко мне ближе, чем на десять саженей, не подходи, видеть тебя не желаю. Может, второго такого случая у тебя во всю жизнь не будет, а ты счастие свое меж пальцев пропускаешь, как пыль дорожную. Знай же, — говорит мне Аксинья, собрал хозяин мой, Филатьев множество вещей золотых и серебряных, сложил все в сундуки, а их запер в кладовую, что во дворе. Видать, собрался везти их куда: или на продажу или еще на куда. А мне велено чистить те вещи, да не одной, а с теткой Степанидой, которая по дому у него также работает. Мое дело малое, я тебе про все обсказала, как есть, а ты уж дале сам решай". Как она это все проговорила, то обошла меня сторонкой и дале пошла. Я за ней. Догнал, остановил, спрашиваю:
"Ты мне это к чему сказала все? Знаешь ли ты, что будет, коль схватят меня в той кладовой? Коль не убьют, то палач потом ноздри вырвет, и на этап, в Сибирь, на все остальные годики. О том ты ведаешь?"
Сам–то я подумал сразу, что по хозяйской указке она обо всем мне рассказала. Хозяина моего из Тайной канцелярии отпустили, разобрались с тем покойником. Вышло, что не он убивал самолично, а кто–то дело сотворил, до сих пор не нашли. Но обиду он на меня затаил, иначе и быть не могло. Не таковский он человек, чтоб простить. Так что вполне могло статься, что он Аксинью и надоумил меня в ту кладовую заманить, а потом уж отыграться за всю прежнюю оказию. С этим делом и решил я Аксинью проведать, поглядеть, чьи слова она говорит: свои собственные или хозяйские, наветные. Услышала она мой вопрос, усмехнулась и опять ласково заговорила:
"Знала я, Ванюшка: не будет с тебя толку. Только и можешь ты, что стибрить старый кафтан али еще пустяшную вещь какую на полтинник, а на большее тебя и не хватит. Прощай, Ванюшка, живи, как знаешь…" — и пошла, не оглядываясь.
Меня те последние слова ее, про кафтан рваный за полтинник, как кипятком, обожгли, ошпарили всего с головы до пят. Был бы на ее месте мужик или парень, то за себя не ручаюсь, а вдарил бы ему так, чтоб надолго запомнил и другим бы отсоветовал этак со мной говорить. А тут… девка… Чего с нее взять. Запали слова мне ее в самую, как ни на есть, середку, поверх сердца, а может, и пониже его, но как вздохну, то непременно ее, Аксинью—Ксюшу, и вспомню. А то еще ночью приснилось, будто я золотые перстни, какие мой хозяин нашивал, меряю себе на пальцы, посуду из чистого серебра перед собой ставлю, в руках держу. Одно слово, стали меня те филатьевские богатства мучить, как есть. Не знаю, пережил ли кто еще чего–то этакое, но заранее мне того человека жалко и никому не желаю видений таких. Жуть! Правду говорят, что золото да серебро дьяволом придумано, чтоб честных людей в искушение пуще вводить, мучить, на воровство идти заставлять. Зачем мне то богатство, коль ни кола ни двора и положить его некуда совсем? А вот ведь попутал нечистый, крепко думки те законопатил мне в мысли, в душу, пальцами не выковырнешь, да, поди, и лом или пешня не помогли бы…