Отрешенные люди
Шрифт:
Едва солдат прикрыл тяжелую дверь, как Иван сразу бросился в тот угол, где запрятал переданные ему жбан и корзинку, выхватил надкусанный пирог и, оглянувшись, не подглядывает ли кто за ним, разломил его пополам. В сумрачном свете, проникающем в погреб, блеснул кривым лезвием небольшой хорошо отточенный нож с удобной деревянной ручкой.
— Ну, попляшете вы у меня, — взмахнул им в воздухе Иван, — не сработаны еще те замки, что Ваньку Каина удержать смогут! Гульнет еще Ваня на воле! Покажет вам… — Он отер нож полой рубахи и даже поцеловал лезвие в избытке чувств, спрятал его за голенище сапога и, присев на деревянный топчан, взял в руки жбан с вином, сорвал пробку, отхлебнул, закусил ароматным душистым пирогом, блаженно зажмурился. Видать, не оставил его Господь, коль послал подобный подарок, значит, не все еще потеряно. Откинувшись на топчан, Ванька задумался: а что будет дальше, если он даже и выберется отсюда, укроется где–то в Москве, затеряется на время в многочисленной толпе, бурлящей на улицах и площадях. Ведь будут искать и не успокоятся, пока не найдут, не засадят обратно в острог… Есть ли выход? Может быть, убежать, уехать подальше от жирной, откормленной, зажравшейся блинами и пышными пирогами Москвы? А куда? В Нижний? Там каждый новый человек на виду. В Петербург? Еще хуже: солдат и сыскарей столько, что и чихнуть не успеешь, как заметут в приказ. Нет, из Москвы подаваться ему не резон. Лучше города не найти во всей земле русской! Надобно здесь как–то приноравливаться, обихаживаться, незаметно жить.
Но чего–чего, а быть незаметным Иван не умел. Не получалось. Буйная натура не давала, не позволяла того, а шла ключом наружу, лезла из всех щелей, словно добрая квашня из корчаги. Не та у него натура, чтоб тараканом запечным в щель забиваться от яркого света. Ему бы коршуном парить в небесах, крыльями бить зазевавшуюся жирную крякву, да так, чтоб пух–перья по всей округе летели. Привык он свежатинкой питаться, не страшна ему кровь, а мила, приятна, как вино для пьяницы. Не сидеть ему в темном углу, не выдержит, не утерпит…
От этих мыслей Ваньке стало совсем тошно, запершило в горле, заскребло в носу, и он со злостью саданул кулаком по бревенчатой стене, вскочил на ноги, тут же треснувшись головой о низкий потолок, выругался и, подойдя к зарешеченному оконцу, негромко затянул одну из своих любимых песенок:
Ах! Тошным–та мне, доброму молодцу, тошнехонько,
Что грустным–та мне, доброму молодцу, грустнехонько;
Мне да ни пить–та, ни есть–та, доброму молодцу, не хочется,
Мне сахарная сладкая ества, братцы, на ум нейдет;
Мне московское сильное царство, братцы, с ума нейдет;
Побывал бы я, добрый молодец, в каменной Москве,
Только лих–та на нас, добрых молодцев, новый сыщичек,
Он по имени, по прозванию Иван Каинов,
Он не даст нам, добрым молодцам, появиться,
И он спрашивает…
Сильный стук в дверь не дал Ивану закончить песни.
— Эй, — крикнул ему караульный, — ты, того, громко не пой, а то услышит начальство, мне и достанется.
— Не дрожи, не буду, — ответил Иван и завалился на топчан, представляя себе, как удивился бы граф Татищев, узнай, что арестант горланит из сырого погреба, нимало не переживая о неволе.
Песенки, которых он насочинял за последнее время кучу, особенно нравились его воровским дружкам, и после каждого застолья его просили спеть то одну, то другую. Как он был поражен, когда, зайдя однажды в кабак в Китай–городе, услышал знакомые слова и, пройдя в глубь кабака, увидел двух молодцев, изрядно выпивших и нескладно тянувших: "Голова ль ты моя, головушка…" Чуть подождав, он подошел к ним, поинтересовался, что за песню они поют.
— А тебе какое до того дело? — грубо ответил один из них. — Нравится песня, вот и поем, тебя не спросив.
— Кто придумал ту песню? — осторожно спросил Иван, не желая нарываться на ссору.
— Не все ли равно, кто придумал, — пожал плечами второй, более благодушного вида. — Нам то неведомо… Но песенка будто специально про нас, горемычных, сложена. Все–то в ней истинная правда и горесть душевная. Добрая песенка.
Что он мог сказать им? Бить себя в грудь и кричать: "Моя песня! Я сочинил!" — и что? Не поверили бы наверняка. А если бы поверили, то дальше что? Нет, Ванька сочинял те песенки для себя, они сами просились наружу, выскакивало слово за словечком, выстраиваясь в ряд. Многие воры плакали, когда он пел их, лезли целоваться, предлагали деньги. Не желай его неугомонная душа чего–то большего, яркого, несбыточного, то мог бы ходить по кабакам, трактирам, харчевням, исполнять песенки свои перед пьяными мужиками и был бы всегда сыт и пьян, и рыло в пушку. Сколько их, таких калик перехожих, кто с гудками, а кто и со стародавними гуслями или рожками, хаживают по белу свету, играют, поют, тем и живут. Ни один кабак, а тем более в праздник, без певцов таких не обходится, всякому приятно послушать то пение.
Иван хлебнул еще вина из жбанчика, блаженно потянулся, вспомнил голубые глаза Аксиньи, ее легкую усмешку, полные горячие губы и пожалел, что нет ее сейчас рядом. Она бы нашептала ему добрые, ласковые слова за песенку, долго гладила бы по голове, перебирая тонкими пальцами рассыпавшиеся волосы, когда он, удобно устроившись, клал свою голову ей на колени, прижимался лицом к мягкому теплому телу. Вспомнив об Аксинье, вскочил, нащупал рукоять ножа и, осторожно ступая, подошел к двери, прислушался. Все было тихо… Он еще не решил, как и когда попробует сбежать отсюда, но сделает это непременно.
Сейчас его забавляла и незримо подпитывала игра в кошки–мышки с генерал–полицмейстером Татищевым. Кто здесь был мышью, а кто кошкой, сказать трудно. Во всяком случае Татищев относился к нему вполне уважительно, внимательно слушал и задавал умные вопросы. Не зря он как–то заметил: "Всяких воров встречал, повидал за службу свою, но таких, как ты, Иван Каинов, видеть еще не приходилось… Слушаю тебя и диву даюсь, один ты такой на всю Москву, а может, и на всю Россию…" От этих слов у Ивана в душе словно маки цвели ярким, огненным цветом, и хотелось поведать графу еще и еще о своих похождениях, случаях, чтоб еще раз услышать: "Один на всю Москву, а может и на всю Россию…" Может, ради того и рассказывал без утайки, выдавая друзей–товарищей…
Ближе к обеду Ивана опять вызвали на допрос, и он шагал вслед все за тем же офицером, с усмешкой поглядывая на его широкую спину, представляя, как тот вздрогнет, когда он всадит ему под лопатку свой нож, уютно притаившийся до нужного момента в правом сапоге.
— Еще двоих человек взяли по твоим сказкам, — сообщил ему граф Алексей Данилович, когда Ваньку ввели в комнату. — Не жалко дружков своих?
— А они бы меня пожалели? — вопросом на вопрос ответил Иван, презрительно оттопыря нижнюю губу. — Вы бы мне за это, ваше сиятельство, хоть пищу иную приказали давать, а то хлеб да вода — скоромная еда. Не скупитесь, я вам еще не такого порасскажу, покои новые готовьте для гостей, а то места не хватит.
Татищев наморщил лоб, с интересом посмотрел на Ивана, по–прежнему недоумевая, что того заставляло давать правдивые показания. Вроде, не из робкого десятка, пытки вынес без крика, спокойно, только покряхтывал да черным словом крыл палача своего. И наоборот, после них закрылся, молчал долго, пока Татищев не стал говорить с ним ласково и даже уважительно. Лишь много позже заговорил.
— Будь по–твоему, дружок, — согласился Татищев, — прикажу, чтоб кроме постной пищи, приносили тебе и иную. А пока давай–ка дальше твои сказки слушать начнем да на бумагу их писать, чтоб потом от слов своих не посмел отказаться.