Отрешенные люди
Шрифт:
А прозвание к нему от хозяина бывшего, Филатьева, пристало, приклеилось. Он тогда самый что ни на есть первый назвал его Каином. Орал, кричал, ногами топал, когда Ваньку в дом истопник Кузьма приволок, словно щенка нашкодившего, да к ногам хозяина и кинул, руки свои обтер, как после чего протухлого, весь сморщился, скривился.
Дружки–приятели поперву пробовали намекнуть ему, Ваньке, мол, прозвание у тебя дурняком отдает, обидливое, непутевое. Каин брата своего убил, предал да на весь мир тем и известен стал, прославился. Нет, Ванька им возражал, то Иуда предал учителя своего, а потому проклят навек, имя его суть предательство есть. А на Руси "каинами" иных людей зовут, озорников, проказников, кому законы не писаны, улицы не меряны, все им нипочем: и гора не высока, и речка не глубока, и смерть не страшна…
Ванька широко потянулся, но тут же уперся руками в потолок, отдернул руки от осклизлых бревен, выругался. Неужели никто не поможет? Почему все позабыли? Почему? Он кинулся к толстенной неструганной двери, забарабанил кулаками так, что песок посыпался в расщелины меж бревен.
— Чего дуришь–то? — послышался голос часового. — Я те подурю! Вот сообщу по начальству, всыплют плетей по первое число.
— Братец, открой, — взмолился Ванька, — сил моих нет тут в сырости сидеть. Пропаду ведь этак…
— А как девок чужих красть, то была сила? Чего молчишь?
— Да не крал я ее. По доброй воле со мной пошла. Правду говорю, браток. Открой дверь, хоть на солнышко глянуть.
— Сбежишь ведь, поди, а мне отвечай. Запорют за вора никудышного.
— Куда бежать–то? Куда?
— Сумневаюсь я насчет тебя. Всякие страсти про тебя сказывают, мол, дурной ты человек, своих выдавал.
— Да мало ли кто чего болтает. Всем, что ли, верить. А ко мне, случаем, никто не захаживал? — Ванька долго ждал ответа, но часовой молчал.
Потом послышался звук вставляемого в замок ключа, скрежетание металла, и дверь чуть–чуть приоткрылась, на пороге показался солдат, уже в годах, одетый в зеленый кафтан, с ружьем в руках.
— Угадал, приходила к тебе деваха одна, — сообщил он. — Добрая деваха. Не та ли, что с тобой от отца сбегла?
— Может, и та… Я почем знаю. Какая она из себя?
— Да обыкновенная. Какая… зубы белые, щеки румяные. Просила передать тебе кой–чего…
— Так давай, — ринулся было вперед Иван.
— Не велено давать, — выставил вперед дуло ружья постовой, — охлонись, осади назад. Иван отошел назад, в бессилье заскрежетал зубами.
— Хоть на словах скажи, чего она там принесла.
— Как чего? — смешно наморщил лоб солдат, — гостинцев, чего ж еще. Да вина добрый жбанчик. — Он словно издевался над арестантом, дразнил его, судя по всему, ему нравилось наблюдать за его муками. — Ладно, так и быть, дам тебе винца глотнуть. Ты, сказывают, песни складно слагаешь. Споешь песенку свою? А то мне жуть как скучно тут одному на часах околачиваться. — Он, видимо, уже успел приложиться к жбану, что был принесен для заключенного неведомой девахой, впрочем, Иван догадывался, кто это мог быть, а потому сердце его забилось учащенно, вспотели ладони, как это обычно бывало с ним, когда намечалась малейшая возможность для побега (а сколько их было!). Теперь он неожиданно поверил, что удастся уйти и на сей раз из этого сырого поганого погреба, где его держали уже более месяца.
— Спою тебе песню, спою, только гостинцы давай, — согласился Иван и протянул руку к солдату.
— Так и быть, угощу, — просунул тот в щель округлый деревянный жбанчик и корзинку, накрытую чистой тряпицей.
— Благодарствую, брат, — Иван почти выхватил у него из рук жбан и корзинку, отошел в глубь погреба, встряхнул жбан, по звуку понял, что тот почти полон, приоткрыл холст на корзинке, увидел большой, покрытый свежей румяной корочкой пирог с отщипнутым краешком. Видать, солдатик успел попробовать, но это не беда. Главное, что не разломил пирог, а что внутри может находиться, Иван догадывался.
— Спрячь все, — дернулся вдруг часовой, — начальство идет, — и торопливо захлопнул дверь в погреб.
Иван прислушался… Снаружи послышались голоса, замок опять щелкнул, и он едва успел засунуть в темный угол жбанчик и корзинку, как в дверь просунулась голова дежурного офицера, что обычно отводил его на допросы.
— Эй, — крикнул он гнусаво, — сбирайся на разговор к его светлости, видеть тебя желает.
Офицер, в сопровождении все того же солдата, старательно вышагивающего сзади и от усердия пристукивающего по половицам Сыскной канцелярии каблуками тяжелых сапог, ввел Ваньку в большую светлую комнату. Там в переднем углу висел портрет императрицы Елизаветы Петровны, на столике, сбоку, стояло судейское зерцало со сводом российских законов, а прямо, под портретом государыни, стоял стол на резных ножках с огромным количеством ящичков, затейливой резьбой и медными, позеленевшими от времени ручками. Сбоку, за столом, сидел тощий писарь, мучимый какой–то грудной болезнью, отчего он часто кашлял и прикладывал платок ко рту. Перед ним лежали большие белые листы бумаги, стоял чернильный прибор, роговой стаканчик с зачищенными гусиными перьями. Худое лицо писаря выражало небывалый интерес к персоне Ваньки Каина, что того немало забавляло, и он на предыдущих допросах проговаривал некоторые свои ответы, повернувшись прямо к писарю, словно тот был здесь специально, чтоб подробнее записать обо всем произошедшем с ним, Каином. За столом, под самым портретом государыни, чуть откинувшись в старом протертом от давности кожаном кресле, скрестив руки на груди, восседал, иначе не скажешь, именно восседал, как орел на горной вершине, сам генерал–полицмейстер российский — Алексей Данилович Татищев. У него был крючковатый, хищно загнутый книзу нос, близко посаженые глаза, высокий лоб, с отчетливо просматривающейся сеткой морщин, запавшие щеки бледного цвета и массивный тяжеловесный подбородок, который он имел привычку во время разговора поглаживать тонкими длинными пальцами, украшенными несколькими золотыми кольцами, цена которым, по подсчетам Ваньки, была не очень и большая.
Татищев, когда арестанта ввели, смотрел в окно и даже головы не повернул на доклад офицера, лишь лениво шевельнул рукой, давая понять, что тот свободен. Офицер удалился, а солдат, пристукнув прикладом, застыл у входной двери. Ванька повел головой назад, прикидывая, удастся ли ему справиться с часовым, а потом кинуться во двор. Но… даже если и удастся, то там сдвоенный пост у ворот, высокий забор, который не вдруг одолеешь, подстрелят, пока перелезешь. А рисковать жизнью не хотелось. Он надеялся вывернуться и теперь понимал, насколько интересны и важны его сведения для Татищева.
— Явился, голубчик? — повернул тот голову. — Будешь теперь говорить? Понял, что я шутить с тобой не намерен?
— Буду, ваше сиятельство, — поклонился поспешно Каин. — Я и давеча не запирался, все порассказывал, как есть.
— Все, как есть? А ну, — кивнул секретарю, — может, я запамятовал чего, прочти–ка ему, чего он там плел…
Секретарь тут же выхватил исписанный лист бумаги из общей стопки, поднес его к носу и принялся быстро, смешно поводя хрящеватым носом, читать:
— По первому пункту схваченный для учинения допроса о солдатской девке Ирине Зевакиной, похищенной им, Иван, сын Осипов, по прозванию Каинов, показал, — секретарь закашлялся, поднес ко рту платок, унял кашель, бросил быстрый извиняющийся взгляд на Татищева, который тут же сморщился, вновь уставился в окно, и продолжил:
— …по первому пункту, он, Иван Осипов, отвечал, мол, — лицо секретаря скривилось в усмешке, и он голосом выделил записанное, — ни пунктов, ни фунтов, ни весу, ни походу не знаю и вины никакой за собой не признаю. Но после дачи ему тридцати плетей сообщил следующее…
— Хватит, — остановил его Татищев. — Опять начнешь мне тут плести про пункты и фунты или добром говорить станешь? А то я сейчас… — он сухо щелкнул пальцами, но Ванька изобразил на лице испуг и, замотав головой, запричитал: