Отрешенные люди
Шрифт:
— А ты его купил, что ли, Золотуха? — наконец вступил в разговор Камчатка, и Ванька рассмотрел при сером утреннем свете, что волосы у мужика, который требовал с него вина, и впрямь золотистые, переливчатые.
— Дурак я, что ли, мост покупать, — отмахнулся тот, — он и так мой, поскольку живу здесь. А чужого кого, без выпивки, не пущу. У нас закон такой для всех и каждого. Или выпивку с собой неси, или плати, сами сходим, мы люди не гордые.
— Есть у тебя деньги? — негромко спросил Камчатка у Ивана. — А то он не отступится, да и впрямь закон такой здесь: коль новенький кто пришел, то обмыть энто дело надо.
— Как обмыть? — не понял Иван, но потом до него дошло, что имел в виду
— Двугривенный, что ль? — спросил тот, разглядывая монету. — Должно на первой разик и хватить. Эй, Федька, — позвал он, — а ну, быстро поспешай в корчму, купи чего погорячей…
— Хлебушка не забудь, — пропищал кто–то из–за спины Золотухи. Молодой парень, едва ли не моложе Ваньки, проворно соскочил с соломы, сверкнул глазами на вновь пришедших, шмыгнул носом, принял из рук Золотухи двугривенный и стал взбираться по речному откосу.
Пока тот ходил в корчму и обратно, Петька Камчатка сочно пересказывал, как они с Ванькой ограбили Филатьева, едва не убили сторожа на поповском дворе, напялили на себя батюшкину одежду и благополучно прошли через уличные посты и рогатки. Из его рассказа выходило, что все придумал он сам, а Ваньке досталась лишь роль подручного. Но тот молчал до поры до времени, подумывая, что он еще припомнит Петру несправедливый пересказ, восстановит справедливость. Ивану было, с одной стороны, страшновато находиться здесь, под Каменным мостом, меж бродяг и воров, но в то же время с нескрываемым любопытством он разглядывал их хмурые, заспанные лица, которые казались ему злобными, едва ли не зверскими. Он представил, как тот же Шип с легкостью убивает своим кистенем подвернувшихся под руку людей, срывает с мертвых одежду, сбрасывает трупы в реку (прошлым летом он самолично видел, как полицейские вылавливали из Москвы–реки донага раздетых мертвецов с проломленными черепами), а потом этими самыми руками берет хлеб, умывается. Ванька невольно посмотрел на собственные ладошки, будто бы они должны иметь какие–то следы, но руки у него были обычные, правда, чуть вымазанные в грязи, но иных следов не обнаружил.
— Пойду к реке, сполоснусь, — ни к кому не обращаясь, сообщил он.
— Рясу хоть с себя сними, попович, — насмешливо кинул ему Шип, — а то еще кто на исповедь к тебе явится.
— Точно, забыл совсем, — спохватился он и быстрехонько стянул с себя рясу, кинул в кучу с одеждой, что принесли они с Камчаткой.
"Интересно, а как ее делить будут?" — подумал он. — "Работу я один сделал, а как добычу делить, поди, все набегут…"
Он умылся у реки, утерся подолом рубахи и вернулся обратно к воровской ватаге, куда уже возвратился посланный за вином Федька. Все подтянулись поближе к атаману, протягивая разную посуду под дармовую выпивку, отламывали от свежего каравая большие куски хлеба, торопливо кусали, о чем–то переговаривались меж собой. Ни у Ваньки, ни у Петьки Камчатки не оказалось при себе посуды для питья, но никто даже не думал предложить им свою кружку. Правда, пить Ваньке не особо и хотелось, а если бы захотел, то мог на оставшиеся деньги купить не одну четверть вина, но столь полное равнодушие к нему, главному виновнику всего происходящего, было просто обидно. Однако о нем не забыли. Золотуха, налив по второму разу, ни слова не говоря, взял из рук молодых парней две деревянные кружки и подал сперва Петру Камчатке, а потом и ему, Ивану, тряхнув золотистыми кудрями, спросил:
— Чего, атаман, можно скажу об этом добром молодце хорошее слово?
— Говори, только покороче да попонятнее, — согласился великодушно атаман Шип, словно он находился на званом обеде и руководил застольем, —
— Зачем так говоришь, атаман? Все будет, как надо, — он поднял вверх свою объемистую, из обожженой глины кружку и важно обвел всех взглядом, выпятил нижнюю губу и, чуть причмокивая, заговорил, нарочно коверкая слова.
— Гляжу я на тебя, парнишка, — прихлопнул он Ивана по плечу, — вижу, нашего ты сукна епанча, воровского пошива, ночного покроя. Милости просим в гости к нам, в вольный балаган. Поживи с нами, сколь сможешь, погляди–посмотри на наше житье–бытье, где одно бобылье. У нас добра довольно, всего в достатке: наготы, босоты понавешены шесты. А голоду, холоду полны амбары стоят, на тебя глядят. Мы сами здесь редко живем, а покои свои внаем сдаем. Кто ноченькою темною по мосту сему идет, тому и милостыню подаем, лишнее обратно берем. А коль всю правду сказать, чтоб знал, где что взять, то у нас своего добра только пыль да копоть и совсем нечего лопать…
— Хватит тебе языком трепать зазря, — прервал его излияния Шип и вылил в горло содержимое своей кружки, блаженно зажмурился, поднес к носу ломоть хлеба, нюхнул и потряс головой. — Вино хоть и горько, а все одно не крепко. Разбавляет, анафема шинкарь, давно бы пора наведаться к нему, да уму–разуму поучить, — и он со значением поднял с земли свой кистень, взмахнул несколько раз им в воздухе.
— Кончай, Шип, — отмахнулся Золотуха, — прибьешь этого, другой явится.
— И его приструним, выправим, — ответил тот, — ладно, — повернулся он к Ивану, — теперь ты говори, зачем пришел, чего от нас хочешь?
— Дык, это, жить промеж вас, — растерялся было тот, — не хочу обратно, к хозяину в услужение.
— А чего умеешь–то? — допытывался атаман. — По–нашенскому калякаешь, по–воровскому?
— Поди, нет… Не слыхивал про такой язык. Но я научусь, коль надо…
— Коль надо! Слышали?! — захохотали все над ним.
— Жизнь научит, заговоришь и по–нашенски!
— Перво–наперво надо воровскую присягу принять, — встал с земли Шип, и когда он выпрямился, то оказался ростом всего до плеча Ивану, зато шириной плеч… чуть не в полтора раза превосходил его. Атаман вынул из–за голенища свой нож, зацепил им немного земли на самый кончик лезвия и принялся что–то нашептывать над ним.
Поднялись с земли и остальные, окружили их и с интересом наблюдали за Ванькой, который чувствовал себя совершенно растерянным и начал уже было жалеть, что согласился пойти сюда вслед за Камчаткой. Наконец, атаман поднес нож к самому лицу Ивана.
— Лизни землю, — приказал он. Иван повиновался, ощутив во рту горьковато–кислый вкус сырой земли, захотелось сплюнуть, но он сдержался и ждал, что будет дальше. — Повторяй за мной, — начал водить у него перед лицом атаман, острием ножа, — воровскому делу буду служить…
— …буду служить, — откликнулся Ванька.
— …четверть добытого в общий кошт сдавать…
— … в кошт сдавать…
— …друзей–товарищей под пыткой не выдавать…
— …не выдавать…
— …атамана слушать и ни в чем ему не перечить, на ближнего своего руку не подымать, коль чего узнаю, то всем иным ворам немедля сообщать, последним куском с названным братом делиться и от смерти его спасать, своего живота не жалеючи, — атаман остановился, чуть передохнул, обвел взглядом замерших кругом него воров, ждал, когда Ванька повторит за ним слова клятвы. Потом дал знак, и двое дюжих мужиков кинулись к Ивану, сорвали с него одежду и крепко ухватили за обе руки. — А теперь будем тебе воровской крест на руке ставить, чтоб отличка была промеж нами от остальных людей, — пояснил Шип испуганному Ваньке и быстро чиркнул ножом крест на крест по его предплечью и присыпал рану свежей землей.