Отрешенные люди
Шрифт:
— Побойся Бога, Ванюшка, — побледнел лицом Филатьев, отклоняясь как можно дальше от брызжущего злобой Ивана, — разве можно ближнему своему желать такого….
— Да? О милости вспомнил, сука, — прошипел Иван, плохо понимая, что он сейчас говорит и делает, — а меня… к медведю… Сколь жить буду, не прощу!
— Он же ручной, Потапыч, чего бы сделал?
— В Приказ, я тебе говорю, — потащил его к коляске Иван, — сам на козлы садись и правь, куда скажу, а я сзади буду.
— Не сяду на козлы, — воспротивился Филатьев. — Где это видано, чтоб господин холопа вез, да еще при всем честном народе.
— Повезешь, гад, а не то… — и Иван подхватил с коляски ременный кнут и громко щелкнул им в воздухе. — Понял?! Отныне не господин ты мне, а убивец.
Соседи господина Филатьева и иной московский люд были немало удивлены, видя, как сам барин сидит, съежившись, на козлах и правит гнедой парой лошадей, а сзади, развалившись и гордо поглядывая по сторонам, восседает в рваной, затрапезной одежде его дворовый человек Иван, которого с тех пор все стали звать не иначе, как Каином.
За этот свой подвиг и получил Иван, сын Осипов, вольную и паспорт, став с тех пор свободным человеком.
… Рассказав все это внимательно слушавшему его Алексею Даниловичу Татищеву и едва поспевавшему записывать секретарю, Ванька остановился, потянулся за ковшом, чтоб промочить горло, и оглянулся назад. Приведший его солдат все так же неподвижно стоял у дверей, полуоткрыв рот, настолько он был увлечен рассказом Ивана. Может, и у него внутри зашевелилась зависть, что не он оказался на ивановом месте и так ловко выкрутился из–под хозяйской опеки, избежал наказания и даже вольную получил. Легко ли ему, солдату, служить столько годиков, угождая офицерам, получая до сотни палок за провинности. Не думает ли сейчас тот солдат, как можно умыкнуть со службы, зажить такой же вольной жизнью? Но ванькины раздумья прервал вопрос генерал–полицмейстера:
— Стал ли ты жить честной жизнью, как того церковь наша святая требует и законы государственные?
— Да как вам сказать, ваше сиятельство, — бойко отвечал Иван, видя несомненный интерес графа к его персоне, — оно ведь с какого бока на энто дело поглядеть…
— Что–то я тебя не понимаю, милый дружок, — сухо пожевал тонкими губами Татищев, — с какого такого бока смотреть можно на честное жительство? Вор, он вор и есть, а честный человек — совсем другое дело.
— А кого мы вором зовем? Кого с дубиной или кистенем в руках за ворот схватили? У кого в дому чужие пожитки, имущество нашли? А коль нет? Кто скажет, вор ли он али честный человек? Этак всех можно за воров посчитать, в Сибирь направить…
— Но, но! Ты того, не забывайся, я не намерен твои воровские слова слушать, — неожиданно посуровел Татищев, — я тебя о чем спросил? Стал ли ты, Ванька Каин, вести далее честную жизнь после получения вольной? Вот и ответствуй по делу.
— Хорошо, ваша светлость, отвечу как есть. Но подумайте сами, как бы я смог честную жизнь вести, коль средств для пропитания не имел никаких. С сумой по миру идти? Увольте, покорнейше прошу. Обратно в барский хомут башку засовывать? Пробовал уже, да и не пристало вольному человеку таким постыдным делом заниматься. У нас на то свои понятия имеются…
— Хватит ерунду пороть, — пристукнул кулаком о стол Татищев, — сказывай по делу о воровстве своем. Плакаться в ином месте станешь!
Ванька растерянно глянул на графа. Его ничуть не напугал его грозный тон и стучание кулаком. Главное, чтоб он на порку не направил, пытать не приказал. Это и вовсе ни к чему. И возвращаться обратно в сырой погреб Ивану не хотелось. Так бы и беседовал дальше с графом, хоть десять лет кряду, а там, глядишь, и сбежать удастся. Да и к самому графу Ванька испытывал любопытство немалое: интересно было, как бы сам граф повел себя, окажись тогда на его месте — на цепи с медведем. Заговорило бы в нем благородное происхождение и дал бы зверю порвать себя или… или начал выискивать способ, как избавиться от цепей и от хозяйского гнева в придачу? Но то–то и оно, что графу не послал Господь подобного испытания, а значит, не понять ему Ивана, не влезть в его шкуру…
— Не думал я тогда, получив вольную, как мне жить далее: честным человеком или вором стать. Выбора у меня не было, — продолжил Иван свой рассказ, — отправился на радостях дружков своих искать и нашел их в Немецкой слободе, где они в кабаке пропивали добытое за день…
5
… Иван припомнил, как обрадовались ему и Петр Камчатка, и Шип, и Золотуха, налили полную кружку вина, наперебой поздравляли с вольной, хлопали по плечу, подмигивали. Тогда он и сочинил свою первую песенку про государя–батюшку, государыню–матушку, о которых он неожиданно вспомнил, и на душе стало тоскливо, горько, выть захотелось. Песня всем понравилась, попросили повторить, не поверив, что Ванька сам ее сочинил. И захотелось ему тогда совершить что–нибудь дерзкое, невозможное, что бы никто другой, кроме него, сделать не мог. Он вскочил на стол, начал отплясывать, сбрасывая ногами посуду, выделывая коленца, и плясал так до тех пор, пока не явился кабатчик, не пригрозил вызвать полицию. Кабатчика того он ограбил с дружками через неделю…
А что было потом? Воспоминания слились у Ваньки в длинную цепь событий: он вспомнил, как они залезали в чужие дома, брали столько, сколько могли унести, продавали за бесценок, пропивали, гуляли самозабвенно, до одури, до помутнения рассудка, до беспамятства…
В тот вечер, изрядно напившись, пошли в дом некого немца, придворного доктора, жившего близ Лефортового дворца, у реки Яузы. Забрались в сад, уселись в беседке, ждали, когда все в доме уснут. Вдруг появился сторож и удивленно уставился на них, спросил, кто такие будут. Позвали и его в беседку, и Камчатка, изловчившись, крепко приложился дубиной к его голове, а потом сторожу руки–ноги связали. Тот тихо стонал, пока они чистили господский дом, но не закричал, не позвал на помощь.
Вспомнилось Ваньке, как в докторском доме наткнулся он на девичью спальню, где проснулась одна из молодых девушек. Тогда он был еще робок, не кинулся на нее сразу, не взял силой, душа в объятиях, а поступил иначе: связал и отнес в спальню, где крепко спали доктор с женой, и положил так меж ними. То–то они хохотали потом, представляя, как удивится доктор, пробудившись…
Забрали тогда столько добра, что едва тащили на себе. Погрузили все на плот, что заранее приготовили на реке Яузе, а как отплыли, то услышали крики, шум, погоня шла по их следам. Кинули плот и почти бегом поспешили к Данилову монастырю, где и припрятали все награбленное добро в каретном сарае у знакомого дворника, а забрали от него через пару дней. Опять пропили все.
— Как того дворника при монастыре звали? — спросил его Татищев. — Давно ли с ним виделся последний раз?
— Не могу знать, ваша светлость, — небрежно пожал плечами Иван, может, его нынче и в живых вовсе нет… Не могу знать…
Татищев терпеливо выслушал еще несколько рассказов о подобных похождениях Ивана и его дружков, несколько раз спрашивал имена тех, у кого укрывали краденое, велел секретарю выписать их на отдельную бумагу, а под конец, устав, отправил Ивана обратно в погреб.