Отрешенные люди
Шрифт:
С самого начала Ваньку невзлюбил конюх Леонтий, тощий мужик, с огненно–рыжей бородой и длинным крючковатым носом. Он шпынял парня по любому поводу, заставлял дважды переделывать ту же самую работу. Бывало, поручат тому двор подмести, а Леонтий нарочно коней во двор выведет, те всю землю копытами изроют, да еще по несколько куч каждый накладет. Ванька за совок и таскать конский навоз, за ворота выкинет, управится, только не тут–то было. Леонтий ему:
— Ты, сучий потрах, зачем улицу нашу поганишь? Тут тебе не деревня, мать твою, таскай в огород, — а для пущей убедительности еще и по загривку кулаком двинет, а кулак у него, ох, какой тяжелый.
А то метлу спрячет, на сеновал закинет. Ванька
— Чего, собачье отродье, не делаешь свою работу?
— Метла у меня, дядя Леонтий, пропала куда–то, — Ванька ему, — не видели случаем?
Конюх повернется, ни словечка не скажет, а вечером хозяин Петр Федорович тому самому Леонтию поручает Ваньку на конюшню свести да выпороть за нерадение вожжами хорошенько. А тому только подавай…
Терпел Ванька, терпел его издевательство над собой, да как–то его соседский портной, что тоже конюха того терпеть не мог, и присоветовал, как обидчику отомстить. Встал Ванька спозаранку, когда все спали еще и сторож у ворот посапывал, к забору привалившись, пробрался на конюшню, спер у ночевавшего там Леонтия сапоги и айда на базар. Там в суконном ряду первому встречному мужику продал их за два гривенника, накупил на радостях пряников печатных, орехов, иных лакомств, умял все прямо на базаре и обратно домой подался. Только во двор взошел, а Леонтий по земле босиком шлепает и налетел на него петухом, свалил на землю и принялся пинать, колотить, что едва отобрали у него парня полуживого. А все дело в том оказалось, что кухарка, которая из всех самая первая встает и на базар за покупками к столу отправляется, Аксинья, увидала там, как Ванька сапоги продавал, да все конюху и рассказала, как есть. Случилось по осени заболеть Леонтию, и хозяин решил, что то Ванька не иначе как ему в еду подсыпал зелья какого, и отправили конюха болезного в деревню до полного излечения, а более он уже не возвращался на двор к Филатьеву.
Вроде легче дышать стало Ваньке Осипову после отбытия конюха Леонтия, да только так с тех пор повелось: ежели что где пропадет, потеряется, тут же бегут его искать, обыск чинить, а для острастки, для послушания и попотчуют его кто кулаком, кто коромыслом, а тетка Глафира в него как–то раз утюгом горячим запустила за пропавшую подушку с ее кровати. Чего говорить, были кой–какие грешки на его, ивановой совести, частенько чего из съестного из погребов или с кухни тащил, но более все напраслину возводили. Видать, не один он был у хозяина на руку нечист, чего за русским человеком испокон веку замечается, да только те воришки оказались не пойманы.
Затаил с тех самых пор Ванька великую обиду и на хозяина, и на дворовых его, поклялся отомстить черным делом всем им, когда только удобный случай выдастся. Клятву сам себе дал, да только как ее выполнить и не знает. На хозяйском дворе все, как есть, на виду: стоит в одном конце чихнуть, как с другого откликнутся, только остановился, задумался о чем своем, а уже орут: "Чего встал, как столб стоеросовый? На конюшню под вожжи захотел?!" Долго он думал–соображал, чем бы своему хозяину и всем дворовым досадить можно…
Если удавалось Ваньке незаметно ускользнуть со двора, то нырял он в небольшую калитку, которая в сад вела, забирался на дерево и слушал там птичье пение, пока его кто ни хватится, звать–кричать ни начнет. И всех–то птиц он по голосам знал, различал их пение, каждую выделял. Более других ему нравилось, как малиновка утром ранним или на закате солнечном нежные трели выводила. Ничуть не хуже соловья будет. Уж так нежно, тонюсенько заливается, трель ведет, ажно слезы на глазах выступают, по душе словно скребком кто дерет, нагар, злобу снимает. И за ласточками смотреть в поднебесье Ванька до смерти любил. Чиркнут крылышком по воздуху, хвостиком треугольным распишутся, вьются, кружатся, такие немыслимые коленца выписывают, залюбуешься, не заметишь, как час, а то и все два пробегут, и уже стемнеет, смеркнется, со двора кричат, аукают, с ног сбились — ищут его. И за те птичьи причуды доставалось Ванятке по первое число, но на второй год службы городской привык он к дранью, к порке, и шкура стала словно дубленая, следов кнута или батогов почти не оставалось. Правда, заместо Леонтия поркой ведал другой мужик, не столь лютый. Он парня по жалости своей в полсилы драл. Но, все одно, злоба в Ваньке росла и копилась до поры до времени. И Филатьев даже рукой на него, похоже, махнул, во внимание его проказы не особо брал, ждал, когда возраст подойдет, чтоб с рук долой сбыть неслуха да в рекруты на царскую службу определить на долгих двадцать пять годиков. Но… иная судьба Ваньке, Осипову сыну, уготовлена была, отнюдь не служба ратная.
Однажды в городе встретил Ванька себе ровесника, но в плечах, не в пример ему, широкого, башка круглая, крупная, волосы русые, глаза синие, с хитрым прищуром, с приглядом. Продавал тот парень в базарных рядах серебряные ложки с вензелями дворянскими. Уж в этом деле Ванька понимал, хозяин его на что богатей, а подобных ложек не держал, не по чести ему. Случилось тут на базаре караулу солдатскому с ружьями, со шпагами на боку появиться. Может, искали, высматривали кого, а может и случайно зашли, заглянули. Только парень тот как солдат заметил, те ложки за пазуху мигом спрятал и в ближний кабак нырнул. Иван — за ним. Тот сел за стол, вина заказал, расплатился и сдачу половому оставил. Подождал чуть Ванька, подсел к нему за стол, спрашивает:
— Никак, ворованный товар, молодец, продаешь?
— А ты, погляжу, из сыскарей будешь или за просто так робишь? — тот ему предерзко отвечает.
— Я из дворовых буду торгового человека господина Филатьева и в сыске не состою, — обиженно губы поджал Ванька.
— Тогда выпей со мной, с честным вором Петром, прозванным Камчаткой, хитро блеснул синим глазом тот и налил Ивану добрую порцию вина.
Сидели долго, заказывали еще два раза выпивку, а потом Петр сбыл через полового краденые ложки за столь малую цену, что Ванька даже присвистнул от неожиданности.
— Не боись, завтра другие будут, а сейчас гульнуть шибко охота, деньга нужна, — пояснил тот.
Уже под вечер Петр Камчатка пошел провожать нового товарища и по дороге показывал ему то на один, то на другой дом и, заливаясь смехом, тыкал в окна пальцами:
— Здесь я бывал, хорошо взял, а здесь меня сторож чуть не застукал, едва ноги–ноженьки унес, а у той госпожи с шубы воротник лисий спорол, когда на солнышке прожаривала шубейку свою, сама в тенечке прохлаждалась, нежилась…
Казалось, не было такой улицы, где не побывал бы Камчатка, и сейчас он безбоязненно шел по ним, дурашливо кланялся выглядывающим через калитку дворникам, строил носы дородным барьшням, делал непристойные жесты в сторону молодых девушек.
— И не страшно тебе, — с уважением спросил Ванька его, — а вдруг да споймают, в острог запрут, в калодники определят, в Сибирь…
— В Сибири тожесь люди живут, — беспечно отвечал тот, — половина разбойных людей на Москве через Сибирь прошла, бежали, сызнова за свой промысел взялись. Чем в услужении у злыдня какого жить, то куда краше пошарить темной ноченькой по чуланам да камерам у богатеев местных. Зато потом гуляешь, как купец на ярмарке, и черт тебе не брат…
— А меня возьмешь с собой, — остановился прямо посреди улицы Иван, заглянуть к богатым людям?