Отрешенные люди
Шрифт:
– Ох, грехи мои тяжкие, - снова вздохнул Зубарев-старший, - жалко мне тебя, заклюют худые людишки, ой, заклюют и насмеются еще...
– Не посмеют, не дамся! Я им всем покажу еще!
– Иван забылся, что он находится возле больного, почти умирающего отца, и волна несогласия с ним, таившаяся давно, долго, вдруг неожиданно прорвалась наружу. Но и Василий Павлович, несмотря на малые свои силы, не хотел уступить.
– Дурашка, вот дурашка, - тихо заговорил он с укоризною, глядя на сына, - все не веришь... Из Москвы чего привез? Фигу с маслом?
– А вот и нет, - Иван торопливо полез за пазуху, нащупал там сенатскую бумагу, вытащил и протянул отцу, - дали мне разрешение на поиск руды в башкирской земле. Видишь?
– Пустое все, - слабо отмахнулся Василий Павлович и снова закашлял, бумага, она бумага и есть... Я те сколь хошь таких напишу. Прибыли от нее никакой не будет...
– Будет, батюшка, еще как будет, вот те крест, - истово перекрестился Иван на икону, - найду то золото.
– Тут Зубарев-старший собрал все силы и сел на кровати.
– Подай сюда образ, - приказал он.
– Зачем?
– не понял Иван.
– Подай мне образ! Кому говорю, - было видно, как тяжело дается ему разговор, но он держался и тянул руку в сторону иконы, висевшей на противоположной стене.
– Клясться станешь мне на образе, что дурь свою из башки выбросишь и забудешь про свои рудники и прииски.
На шум вбежала Варвара Григорьевна, вслед за ней шагнул в спальню и полковник Угрюмов, с удивлением глядя на отца и сына, показалась в дверном проеме прижавшая руки к груди Антонина.
– Ляг, Васенька, ляг, - бросилась Варвара Григорьевна к постели, - чего расшумелся, послали за батюшкой уже, Катенька сама пошла. Ложись, миленький.
– Не лягу!
– закатил глаза под лоб Зубарев-старший.
– Пущай он мне перед смертью слово даст, последнюю волю мою исполнит: про прииски свои забыть, - и, не договорив, он упал на подушки и потерял сознание.
– Иди, Иван, иди, - чуть ли не силой вытолкнула Варвара Григорьевна сына из спальни, - а ты, Димитрий, помоги мне его уложить поудобней.
– Ишь, расходился, Аника-воин, - покачала она маленькой головой, подхватив мужа за плечи и подтягивая его вверх.
Иван, весь бледный, продолжая держать сенатскую бумагу в руках, вышел в небольшой коридорчик, соединяющий меж собой жилые комнаты. Тут, возле большой, обитой железом печи, стояла растерянная Антонина, потянулась к нему, шагнула навстречу и заплакала, припав к груди.
– Ты хоть чего ревешь?
– раздраженно отодвинул ее от себя Иван.
– Али виновата в чем?
– Прости меня, Вань, ребеночка нашего не сберегла, прощения мне нет за это никакого, - сквозь слезы проговорила она.
– Твоей вины в том нет, - вздохнул Иван и легонько провел ладонью по ее мокрой щеке, - на исповеди была? Вот и ладно, - успокоил, как мог, жену и, полуобняв за плечи, повел на кухню, куда скоро пришли мать и крестный.
– Как он там?
– спросил, кивнув в сторону спальни.
– Плох, - покрутил седой головой Угрюмов, - долго не протянет. А мать, настрадавшись за последние дни, при появлении в доме мужчин, ощутив поддержку, вдруг успокоилась, слезы перестали течь непрерывным потоком по ее лицу, и она села в теплый угол возле печки, где любила обычно сидеть зимними вечерами, когда все расходились по своим комнатам, и неожиданно проговорила:
– Зима, видать, нынче студеная будет, по всем приметам выходит.
Хлопнула входная дверь, и послышалось тихое покашливание незнакомого мужчины. Иван выглянул в прихожую, увидел местного священника - отца Порфирия, который нынче венчал их с Тоней, за ним стояла Катя, держала в руках какой-то узелок. Иван вернулся на кухню, взял с полки новую свечу, зажег ее от стоящей на столе и, ни к кому не обращаясь, сказал:
– На чердак схожу, - и ушел, а вслед за ним уплыла и длинная тень его коренастой, плотно сбитой фигуры.
– К голубям своим пошел, - вздохнула мать.
2.
Отец умер через день, в пять часов утра. Тихо и мирно, не приходя в себя. Ивану так и не удалось продолжить начатый с ним разговор. Хотя... отец и так успел высказать свое предсмертное желание, чтоб сын выбросил из головы эти прииски, не дурил, а занялся, как и он, торговым делом.
Стоял хмурый декабрьский день, когда траурная процессия в несколько десятков человек вышла со двора Зубаревых. Четверо парней несли гроб на руках, впереди шли женщины из соседок и раскидывали через каждые два-три шага еловый лапник. Иван с матерью и сестрой Катериной шли позади гроба, сосредоточено глядя себе под ноги. Варвара Григорьевна не выпускала из рук платка, всхлипывала, отирая беспрестанно льющиеся слезы, и что-то неслышно шептала. На похороны приехал и Андрей Андреевич Карамышев, правда, без жены, оставив ее при хозяйстве в деревне. Он поддерживал под руку Антонину, которой, как казалось Ивану, труднее всего далась эта смерть. Братья Корнильевы шли в один ряд, сняв с головы богатые шапки, торжественно неся их перед собой, уже одним этим показывая свою значимость и важность.
Михаил Григорьевич накануне намекнул Ивану, что он вкладывал деньги вместе с его отцом на закупку партии сукна. Продавать должен был Василий Павлович Зубарев в своей лавке, и все расчеты вел он. Теперь трудно было разобрать, где чей товар, и Михаил Григорьевич предложил Ивану доторговать сукном, а уж потом поделить выручку. Иван согласился. Если бы Корнильев предложил купить или даже забрать отцовскую лавку, он пошел бы и на это. Ивану же нужны были деньги на новую экспедицию к башкирцам, да еще и старые, привезенные им ранее, образцы руд требовалось выплавить, узнать, на что они годятся, а для этого требовался мастер-рудознатец, который задаром работать на него не станет.
Процессия меж тем дошла до ворот Богоявленской церкви, навстречу вышел пожилой диакон и торопливо раскрыл обе половины тяжелых кованых дверей.
Пока шло отпевание, Иван несколько раз выводил мать на улицу, давая подышать ей свежим воздухом. К храму все подходил и подходил окрестный народ, женщины осторожно целовали Варвару Григорьевну во влажную щеку, мужчины кланялись Ивану и, сняв шапки, входили внутрь. К концу службы собрался почти весь приход, желая проводить в последний путь всем известного купца и соседа Василия Павловича Зубарева.
До подъема на гору гроб несли на руках, а там положили на сани, застеленные широким бухарским ковром, привезенным все теми же Корнильевыми. Когда лошадь поднялась почти до половины взвоза, навстречу похоронной процессии неожиданно вылетел из-за поворота небольшой возок, которым управлял Василий Пименов. Был он без шапки, в тулупе нараспашку, и, похоже, уже с утра успел где-то хорошо принять.
– А я уже почти к самому кладбищу сгонял!
– почти с радостью закричал он.
– Ишь ты, надрался уже, - неодобрительно проговорил Федор Корнильев.