Отрицательный отбор
Шрифт:
* * *
Прокопьевск был самым интернациональным городом из всех, какие я видел в России. Тут жило много немцев и корейцев, татар и казахов и ещё множество людей разных национальностей вплоть до греков. Как обычно для Сибири, в партийно-хозяйственном активе, среди начальников и торгашей на базах верховодили хохлы. Русские, немцы, татары и корейцы были инженерами и старательными работягами.
Была ещё одна привлекательная чёрточка города -- я не знал, что такое антисемитизм, пока газеты и ТВ не растрезвонили о военных конфликтах на Ближнем Востоке. Там плохие евреи убивали хороших арабов. Об арабах я знал из сказок о Синдбаде-мореходе. Само слово "еврей" для меня было всё равно что "коми-зырянин" или якутский "сахаляр". Просто запись в классном журнале. У четверти одноклассников были еврейские фамилии, одних только Гринбергов было трое. А сестра рыжего весельчака и балагура Федьки Гринберга -- Циля Киршенбойм была первая раскрасавица на всю школу, голубоглазая, как и Федька, только с золотыми кудряшками.
Потом я иногда читал и слышал об издевательствах над еврейчатами в школе. Их якобы дразнили, унижали, а некоторых и били. Спорить не буду, чего не видел, того не знаю. Для меня же, лопуха, среди одноклассников ни немцев, ни татар, ни русских, ни евреев не было. Все были нашенские, советские. А вот для тех, кто веками страдал от моего великорусского шовинизма, оказывается, национальные отличия были ещё как живы! Дружба народов была только для русских, как и Москва -- для всех, а Ташкент -- только для узбеков.
Слишком поздно я понял смысл старинной пародии:
"Во всём виноваты
Евреи, студенты,
Социал-демократы"
* * *
Вот вам явный пример дружбы народов. Как-то через десять лет после окончания школы я столкнулся в аэропорту с одноклассником Юркой Лобовичем. Почти что другом. Объявили, что вылет самолёта задерживается.
– - Перетерпим, -- сказал я.
– - Русские и не такое терпели.
– - Но-но!
– - гордо задрал нос Юрка.
– - Не сравнивай меня с говнокацапами. Я -- белорус с изрядной долей шляхетной польской крови. С твоей рязанской рожей держись от меня подальше.
Я так и оторопел. Кровь у меня тоже была шляхетная, потому что фамилия польская. Слово "кацап" я тоже знал, потому что почти что вырос на Украине. Вот только рожа у меня действительно не того... Не тянул я на белокурую бестию Фридриха Ницше. А вот высокий и статный Юрка хорошо бы смотрелся в эсэсовской форме от Хуго Босса.
А служил тот Юрка тогда в генштабе в Москве. Карьерный офицер в новой России, тьфу-ты, Российской Федерации. Простите, оговорился. Москва ведь распахнула себя для всех, как вокзальная потаскуха, а малая мать-родина у всех инородцев своя. Она любима и свята. Грязная дура-Россия должна накормить и обогреть всех и каждого, кто готов пнуть её в знак благодарности. Каждый русоед расскажет, как колониальный царизм запрещал белорусский и украинский языки, после польского восстания Кастуся Калиновского. А генерал Муравьёв-вешатель закрывал украинские и белорусские школы, которых тогда и в помине не было. Школы-то были в Западнорусском крае польские по высочайшему соизволению царя Александра Первого в угоду милому другу Адаму Чарторыйскому. Любимые поляки монарха дверь в кабинет ногой открывали, а то и змеились в потайную дверцу, сделанную специально для сердечных дружков из шляхетных магнатов.
* * *
Что касается поляков, то среди местной интернациональной мешанины они в Прокопьевске вызывали особый пиетет. Теперь у моих внуков это называется "респект и уважуха". Поляков у нас ну так любили, что чуть ли мёдом не мазали. У школьников были в моде наколки на латинице: "Адась", "Лешек" т.п.
Ещё Лесков писал о русских либеральных придурках 19 века, кудахтавших, что на всех русских "пала польская кровь" за три их антирусских восстания, очень аккуратно и почти бескровно подавленных царскими войсками. Проклинали и фельдмаршала Суворова за геноцид поляков, тогда как Суворов в десятки раз больше пролил русской крови, подавляя восстание Пугачёва. Горевал о слезинке высланного в Сибирь поляка и Толстой. Для русских интеллектуалов того времени признание "польской крови" на руках у русских было что-то вроде тайного знака для посвященных масонов, как через сто лет такой неприкосновенной святыней станет признание еврейского Холокоста и укроповского Голодомора.
Трогательно и нежно выписал тончайшими мазками картину страдания потомка высланных поляков Астафьев. Гордый шляхтич в знак протеста отказывался работать на русских, а жил в сибирской глуши за счёт подаяния от тех же русских. Эдакая мелочная контрибуция мелочной душонки. Знаменитый писатель-деревенщик, похоже, и понятия не имел не только о поляках, но и о русском народе вообще. То есть он был, как и все интеллигенты, страдальцем по Западу, антикоммунистом и антисоветчиком, что и старались привить в русских душах партия и чекисты, которые только для вида казались святее Маркса и Ленина. А в ранней юности писатель-деревенщик Астафьев отраду находил в западных кинолентах, где ему показывали "правильную" жизнь, как он сам исповедовался в своих писаниях. Перед смертью он даже попал на элитный круиз по Средиземному морю для "новых русских". Странно, но его "западенская" мечта не совпадала с теми представлениями из древнего фильма "Большой вальс" о композиторе Штраусе, какие он лелеял всё жизнь, в душе проклиная нелЮбую Россию. На теплоходе Астафьев вместо сказочного дворца Шёнбрунн в Вене с аристократами голубых кровей увидел бомжей на свалке у элитного посёлка охраняемого типа. После этого он уже и носу не казал из-под своего Красноярска, матеря всех и вся до конца жизни.
* * *
Что-то подобное случилось и со мной, но, слава богу, только в юности, а то помирать в дураках как-то не очень-то пристойно. Мой прадед-поляк тоже был выслан с семьёй в Сибирь из бывших подпольских Барановичей и сгинул для советских властей без вести на необъятных сибирских просторах. То есть сбежал из поселения, бросил семью на произвол судьбы, поменял документы. Я считал себя потомком невинно пострадавшего гордого польского шляхтича. Но когда уже в студенческие годы через друга, студента-историка, подрабатывавшего в архиве, узнал, что мой прадед был многократно осуждён как вор-форточник, я перестал интересоваться своей родословной. Но любви к гордой Польше, нэньке Украине, синеокой Балоруссии и хвойно-янтарной Прибалтике ещё не утратил. Там ведь живут полуевропейцы, которым стоит сделать лишь маленький шажок, чтобы стать полноценными европейцами под стать эталону европеизма -- немцу. Правда, ныне среди них трудно сыскать белокурых бестий, кумиров Ницше. Всё больше чернявые, курчавые, смуглые и горбоносые встречаются.
Немецких школ у нас не было, по крайней мере, на моей памяти. Была школка или классы для изучения корейского языка. Зато уж польских курсов было столько, сколько не было и поляков в городе. Я перебывал почти на всех занятиях. Научился и болтать на фене местных полякующих. Нас коробило крылатое выражение: "Курица -- не птица, Польша -- не заграница". Польша для нас была Европой, а Европа это почти что Америка с трупно-зелёным светочем в руке. Европейская культура манила, как будто рядом не было более культурных Кореи, Китая и Японии. Нарасхват шли в киосках журналы "Шпильки", "Господыня", "Урода" ("Красота") и прочая дешёвая польская периодика с элементами эротики. В России для нас ничего интересного не было. Всё заманчивое пряталось за западным кордоном.
Мы, полонофилы, перебрасывались шуточками типа: "Войско Польске -- вшистке моторове, вшистки на роверах, пан Пилсудский -- на моторуфке" и были столь же гонорливы, как настоящие поляки. "Робота не зайонц, в лес не учекне", "Баба с возу -- коням льжей" и так далее... Возмушались насмешками: "Ещче Польска не згинела, а сгинечь мусе...". Приветствовали себя харцерким: "Чувай!" За точность фонетической передачи не ручаюсь. Слышал это от старого деда-таёжника, который, возможно, "за польским часом" закончил свои доступные ему три класса, а потом в тайге и грамоту забыл.