Отрицательный отбор
Шрифт:
Забыл уточнить, что на излёте советской власти общежитие политеха было под завязку забито торгашами-мешочниками из солнечного Туркестана и неграмотными потомками грамотеев Фирдоуси и Омара Хайяма. Дядя Феликс обещал устроить меня в рабочую общагу своей шахты. Но я учился да учился себе в политехе, перешёл уже на третий курс, играл с дядей Феликсом вечерами в шахматы, а о рабочей общаге дядя ни словом не упоминал.
Как-то я не выдержал и ляпнул грубовато:
– - Дядь Феликс, а как мой вопрос с общежитием?
– -
Тут я всё понял сразу -- Феликс задумал женить меня на своей дочке. Тётка моя была бесплодной, дочку взяли в детдоме. Мы с ней не родственники по крови, нас можно поженить.
Не то чтобы моя троюродная сестрёнка была уродиной, просто так себе скромница. Я же не знал, что этот серый воробышек через пару лет станет жар-птицей и секс-бомбой. И ушёл в общагу.
И ещё мне надоели дядины насмешки над самым святым для меня -- нэнькой Украиной, анекдоты про тупых хохлов и безголовых гуцулов. А рассказы Гашека про тупых украинцев-русинов из дядиной библиотеки для меня тогда были просто отвратны. Меня бесило его утверждение, что самый классный и рентабельный уголь -- только на Кузбассе. Прокопьевск -- самый перспективный и безопасный для проживания город, а Львов-Лемберг -- австрийское захолустье.
– - Немцы-австрияки по историческим проигрышам держат почётное второе место перед вечными неудачниками поляками.
Короче, меня уже достал дядя Феликс и этот Прокопьевск. Даже столовая в моей рабочей общаге меня бесила. Она ничуть не напоминала изящное западное кафе. Там вечно было в меню только борщ с огромным куском мясом в глубокой тарелке до краев, гречка с двумя огромными шницелями, каждый на полтарелки, и жигулёвское пиво. За всё -- про всё за вычетом стоимости бутылки выходило пятьдесят копеек, цена двух пачек папирос "Беломорканал", а стипуха у меня была семьдесят два рубля, потому что я учился на горном факультете. За общагу платил меньше трёх рублей в месяц. На пиво оставалось слишком много и без заботы моего дядюшки Феликса.
Получив диплом, я даже с ним не попрощался, когда из Сибири укатил во Львов. Хотел ли я перебраться оттуда на вожделенный Запад? Да. Рвался туда, как на потерянную родину. Но советская граница была на замке. Мы жили в клетке за запорами. Только в старости я понял, что это была не клетка, а оранжерея.
3
Львов -- Лемберг -- Львув -- Львив... В Стрийском парке цвели липы. Я наслаждался европейской красой и чистотой. Рядом со мной на лавочке молодая мама подбрасывала на руках пухлого мальчонку, одетого в расшитую крестиками сорочку.
– - Сколько ему? -- спросила женщина, сидевшая рядом.
– - Нам уже годик, мы уже большие... Батька экзамены сдаёт, а мы гуляем.
– - Мать качала малыша и смеялась. Он хмурился.
– - А ну давай, маленький, ходи-ходи ножками!
– -
– - А вот и нет. А вот и тётя ничего про нас не знает. Правда, маленький? А вон гули, видишь? Беги напугай, беги...
Малыш серьёзно насупил чёрные бровки, оторвался от руки матери, сделал три тяжелых шага и замахнулся на голубей. Они вспорхнули у него из-под ног. Мальчик пошатнулся и тяжело плюхнулся на песок, удивлённо и обиженно посмотрел на женщину-доктора.
– - Ух-ты, какие мы тяжёлые!
– - Мать подхватила его на руки, он хмурился и отворачивался, когда она его целовала.
– - Поздравляю, вам повезло!
– - А у нас всегда так... Мы всегда будем первыми, мы с Западной Украины!
– - мама снова подбрасывала малыша.
– - А во-о-н гули где, сыночка! А мы ещё выше взлетим.
Мальчик оттолкнул ручонкой её губы, умными чёрными глазёнками следил за парящей в жарком небе стайкой голубей. Ярко светило солнце. Цвели липы. Ветерок раскачивал их жёлтые крылышки-соцветия. В тягучем, пахнувшем мёдом воздухе гудели пчёлы...
Львов тогда ещё был областной русский советский город, разве что с изящной австрийской архитектурой. Украинским Пьемонтом, столицей национального возрождения он станет чуть позже. Был там уникальный польский диалект, я его не понимал, да и говорили на нём только старики, дворники да молодые сантехники. Я слишком рано приехал на Западенщину и не застал майданного неистовства, о котором страстно мечтал.
Галицкий говор, который, по мнению истинных галичан, и есть чистый украинский язык, мне тогда не удалось услышать во Львове. Тогда ещё престижно был говорить по-русски, чтобы выказать городскую образованность. При скрытом обожании всего польского. Кстати, остаточное дыхание польского языкового владычества я потом застал и в Белоруссии.
Кстати о дыхании. Говорят, сейчас Львов воняет, как отхожее место. Что-то там неладное с очистными сооружениями и фекальной канализацией. В мой приезд воздух во Львове был душистый и вкусный. Хотелось вдыхать и дышать им до головокружения.
Как сейчас представляю -- каменная лестница зигзагом поднимается в гору. Выводит на мощёную кривую улочку, где не ходят машины. Высокие особнячки по самую крышу увиты одичавшим виноградом изабелла. Вязкий запах виноградных листьев мешается с тягучим медовым ароматом липового цвета и чабреца. Захожу в булочную за украшенными замысловатыми узорами стеклянными дверями. Эту красу травили по стеклу плавиковой кислотой, наверное, ещё австрияки. Беру круглую паляницу, коробочку буковинского щербета к чаю и пачку сигарет "Верховина". Цена их была настолько смехотворная, что дешевле только "Гуцульские" -- цена пары билетиков на трамвай. Но по ароматности и диковинной мягкости нынешняя курительная дрянь из смеси брендов американского табака "Вирджиния" по сравнению с львовскими сигаретами окажется на уровне моршанской махорки. Это был край моей мечты. Я был на седьмом небе от счастья.