Отвага (сборник)
Шрифт:
— Нет, — соврал я. — У меня сегодня билет в Большой театр. Я там ни разу не был, и когда теперь…
— Жаль. — Борис, наверно, понял, что я соврал, но взглянул на меня виновато, — Осуждать, конечно, легко. И насчет любви тоже… Была у меня, Игнаша, любовь. Была у меня, а тебе, наверно, достанется. Если, конечно, теряться не будешь.
— Я что-то не понимаю…
— Ах, какой вы, подпоручик Игнатьев, непонятливый! — зло сказал Ивакин. — Мадемуазель Александрина, насколько я понял из наших давних разговоров и из единственного полученного от нее за это время письма, имеет виды на вас.
— Ерунда! И вообще… Не надо, понял?
— Как не понять! Эх-хе-хе! Дурачок ты, Игнаша! Наивненький мальчик. Идеалист. Между прочим, у нас в батарее закон: бабы не стоят настоящей мужской дружбы, и ради них ею жертвовать нельзя. Советую и тебе придерживаться такого закона. Все они…
— Ладно, я как-нибудь разберусь сам.
— Точно! Ты всегда был «сам». Ну что ж, если не хочешь поздравить старого однокашника с приобретением хомута… В общем — привет! Мне еще надо заглянуть в винный отдел.
Рина, Рина… А если Борька Ивакин сказал правду? И все дело в моей глупой нерешительности, в моей робости по отношению к Рине, которую я, да простится мне это старомодное выражение, попросту боготворил. Я не представлял себе, как я могу поглядеть на нее, как я смогу ей все сказать, как я смогу прикоснуться к ней… Я был счастлив, когда только глядел на нее, когда вспоминал ее. А вдруг это правда, что она ждала, пока я скажу ей? А я-то дурак!
Дать ей немедленно телеграмму? А что писать в этой телеграмме? Нет, надо немедленно полететь в Энск! Немедленно! Сейчас же! У меня еще есть четыре дня, и надо лететь. Только где вернее взять билет? Да тут и нечего раздумывать — надо в метро и на Центральный аэровокзал! Бег-гом!
Я выстоял полтора часа в очереди, но на сегодня билетов в Энск уже не было. Пришлось взять на завтра — на рейс в восемь сорок утра. И вот когда билет уже был у меня в руках, я остыл, я опять начал сомневаться. Ну, хорошо, я прилечу в Энск, явлюсь к Рине и скажу: «Рина, я тебя люблю, я не могу без тебя жить, давай поженимся!» Так что ль? Но она же учится в институте — в медицинском! Уже на четвертом курсе! И я должен потребовать от нее, чтобы она бросила все и ехала со мной на «точку»?
Я сидел в скверике напротив аэровокзала с высоким алюминиево-стеклянным зданием гостиницы. Я пытался оценить все трезво и спокойно. Нет, полечу я в Энск не для того — я полечу в Энск только чтобы сказать ей: Рина, я не могу без тебя, я готов ждать, сколько ты скажешь, хоть всю жизнь — только приди когда-нибудь ко мне. Я полечу туда ради этих нескольких слов. Она должна их от меня услышать. Не прочитать в письме или телеграмме, а услышать. Услышать — и решить. Иначе я всю жизнь буду проклинать себя за трусость. Я полечу, и я скажу.
Весь этот день я нарочно изматывал себя, чтобы вечером быстрее уснуть и чтобы быстрее прошла ночь. Отец вернулся поздно, около девяти — у них было партсобрание. Но он совсем не удивился, когда я сказал, что хочу завтра полететь в Энск — на один-два дня. Он даже не спросил — зачем. Он только попросил меня обязательно отнести цветы маме и Володе.
Мы выпили чаю, посмотрели программу «Время». Мне казалось, что обязательно пойдет дождь, и когда стали говорить о погоде на завтра, я насторожился. Все было хорошо: в районе Энска обещали теплую, без осадков. А в тех краях, где стояла моя родная «точка», предполагались кратковременные дожди с грозами. Но я был уверен, что к моему возвращению — через
…«Точка» наша, когда я вернулся из отпуска, встретила меня настоящей летней погодой. Было очень тепло, недвижно стояла вдоль улочки офицерского городка высокая трава, таинственно молчали старые кедры, небо было таким синим, а облака такими белыми, что, если глядеть, начинали болеть глаза. Приехал я на попутной, в первой половине дня — в дивизионе, по-моему, шел третий час занятий. Навстречу мне никто не попался, и я дошел до своей квартиры в полном одиночестве. Увидел только жену нашего Лялько — она сушила на солнышке ковры и какую-то зимнюю одежду («Меха!» — как наверняка сказал бы Нагорный) — да «бабушку Батурину» — та возилась на грядках в палисадничке перед своим коттеджем.
Дежурный в проходной знал меня как облупленного, но до того дотошно и внимательно проверял мои документы, что я чуть было не… расхохотался. Но вовремя понял, что границу, отделяющую точное выполнение требований службы от голого формализма, он не переступил, и простил двухминутную задержку, Дежурный поздравил меня с возвращением из отпуска и, прищелкнув каблуками, браво козырнул:
— Здравия желаю, товарищ лейтенант!
Я протянул ему руку:
— Здравствуйте, сержант! Как тут дела?
— Полный ажур, товарищ лейтенант.
Постамент и на нем — исковерканные, оплавленные остатки недавно сбитой нами, мишени я увидел сразу, как только вышел из проходной внутрь городка. «Значит, уже привезли и установили… Молодцы, быстренько». Около этого своеобразного монумента толпилось десятка полтора солдат, и среди них, кажется, был мой Кривожихин.
Я подошел к ним. Оплавленный, искореженный, почерневший дюраль, как некая страшная бесформенная скульптура, был укреплен на железобетонном постаменте. На нем же, снизу, в металлической рамке табличка:
«Радиоуправляемая мишень, которую воины нашего подразделения сбили первой ракетой во время учебно-боевого пуска на полигоне на высоте… столько-то метров, при скорости… столько-то километров в час, такого-то числа такого-то года…»
Увидев меня, Кривожихин бросил руку к пилотке:
— Товарищ лейтенант! Солдаты нового пополнения осматривают сбитую мишень. Докладывает помощник командира взвода старший сержант Кривожихин.
— Спасибо. Вольно, товарищи! Ракету, которой была сбита эта мишень, готовил расчет… вот его расчет, старшего сержанта Кривожихина Василия Михайловича. Так что тут немалая его заслуга.
— Ракета — оружие коллективное, товарищ лейтенант, — широко улыбнулся Кривожихин. — Все к этому руку приложили: и разведчики, и стартовики, и наведенцы… Весь коллектив.
По-моему, это была самая длинная речь моего замкомвзвода — с тех пор, как я его знаю.
Капитан Лялько, которому я по уставу обязан был представиться, сидел в канцелярии со своим заместителем. Но я его сразу и не узнал — командир батареи сбрил усы.
— Ладно, — сказал он, когда я доложил. — С благополучным! И, как говорится, до свиданьичка, здравствуй и прощай! Допущен к экзаменам в академию и вот уже делишки сдаю. Скоро уеду. Удивляешься, что я без усов? Надо. Чтоб не очень выделяться. А то там, в столицах, все оглядываться начнут… Ты вот что, Игнатьев: иди оформляй возвращение, мы потом с тобой поговорим, я хочу тут побыстрей закруглиться… Не обижаешься?