Отважный муж в минуты страха
Шрифт:
Взглянув на письмо Светлане, он прижал к нему пятерню и всей ладонью ощутил исходящее от конверта тепло. «Родная моя, — сказал он Светлане, — люблю только тебя». Сказал так, почувствовал к самому себе уважение и даже в кресле уселся чуть по-другому: вальяжно, солидно, прочно. Взялся за казенные бумаги, но легкий, больше похожий на скребок, стук в дверь заставил его мгновенно напрячься.
Сразу понял, чьей единственной невесомой рукой он мог быть произведен, и солидность улетучилась из него как эфир из битого сосуда.
— Да, — бросил он, — войдите.
С листком бумаги замерла у двери, спрятала глаза.
Туфли, ножки, юбка, блузка в цветочек, смуглое лицо в охвате смоляных
— У меня вопрос по тексту, раис, — сказала она.
— Интересно, — сказал он.
Переместилась к нему, как бабочка, легким подлетом, не касаясь земли.
Стала совсем рядом, параллельно, тонко очерченным боком, профилем маленькой груди; вот она, вот, на расстоянии его нетерпеливой, жаждущей руки.
Лист бумаги с текстом лежал теперь перед ними обоими на столе, объединяя взгляды и внимание. Оба смотрели на русские и персидские буквы, но он думал совсем не о тексте. О чем думала персиянка?
— Как перевести на фарси «скатертью дорога»? — тоненько спросила она. — Я не знаю, раис.
— Очень интересно, — сказал он. — Я думаю, смысл этой поговорки в сравнении скатерти с дорогой. Скатерть ровная, гладкая, такой же должна быть дорога. Вы понимаете? «Скатертью дорога — не скатертью, — подумал он. — Неужели это действительно ее волнует?»
— Теперь, кажется, понимаю, — сказала она. — Спасибо.
Сказала и не уходила. На лице подобие улыбки. Тайна, которая сводит с ума. Яд, который пьешь добровольно.
Желтое тегеранское тепло плыло за окном. Шелестел кондиционер. Сейф, стол, лампа, под которой белело письмо Светлане, два кожаных кресла, большой диван — зачем здесь эти бессмысленные предметы, зачем они вообще существует на свете?
«Господи, — вернулся он в разум, — почему она не уходит? Неужели чувствует то же, что и я? Если так, то ведь страшно, страшно то, к чему мы оба стремимся. Уйди же, уйди, иначе спасения не будет, и погибнем мы оба», — беззвучно внушал он ей, но она все медлила. Похоже, он был прав, не смысл русской поговорки держал ее возле него, но что-то другое, более важное, без чего в зависимой женской жизни никак не обойтись. Мехрибан.
— Извините, — спросил он, — у вас что-нибудь еще? «Придумай, задай вопрос, озадачь меня чем угодно, только не уходи!» — умолял он ее про себя, забыв, что несколькими секундами раньше с тем же жаром просил ее уйти.
— Есть еще одна проблема, раис.
Чуть заметно, едва-едва повернулась в его сторону, и запах свежих яблок, ее запах, волной прошелся по Саше. Он вдохнул его еще раз, почувствовал головокружение, а потом увидел ее влажные зовущие глаза.
И не осталось в нем более осторожности, как не осталось никакого разумного соображения вообще. Персиянка что-то рассказывала ему о трудностях перевода, но смысл в него уже не попадал.
«Чую с гибельным восторгом — пропадаю, пропадаю…» — вертелся Высоцкий в его сломавшемся мозгу. Ничего другого в нем уже не было.
Послушная и глупая его рука, совершив плавный перелет, опустилась на тело Мехрибан, на то его чувствительное женское место, что соединяет ноги со спиной. Персиянка неслышно вздохнула и замерла. «Привет тебе, Сухоруков», — почему-то подумал он.
В следующие мгновения он потянул ее к себе; она поддалась и вошла собою в его очертания так плотно и так идеально, словно была недостающей второй половинкой единой с ним раковины.
Купленные фрукты Сара просквозила струей из-под крана и разложила на фарфоровом блюде. Синие сливы, персики и красные груши, перепоясанные желтой виноградной гроздью, производили собою праздник для глаза и желание быть немедленно съеденными. С блюдом на торжественно вытянутых руках довольная Сара приблизилась к кабинету Сташевского и, как обычно, постучала. Ей никто не ответил. Она постучала еще раз и потащила на себя дверь. Дверь не поддалась; она была старинной, высокой, многократно крашенной белым маслом, с врезным сквозным замком, и понять, с какой стороны она закрыта, было нельзя. Сара несильно этому удивилась; она услышала шум кондиционера в кабинете и справедливо предположила, что раис отлучился ненадолго. «Ушел в посольство. Почту понес», — решила она.
24
Когда все кончилось на кожаном диване и Мехрибан, выскользнув из-под него, упорхнула, он взглянул на «Сейку» на мокром своем запястье и сильно удивился. Тридцать пять минут. С момента явления персиянки с текстом и до финального, затухающего перестука ее каблучков по кафелю коридора прошло всего тридцать пять минут. Подвиг. Он его совершил. Жаждал подвига и совершил. Большой герой.
Покинув диван, снова переместил себя за стол.
Ничего, кажется, не изменилось. За окном все так же золотилась осень. Шелестел кондиционер. На своих местах бессмысленно стояли кресла, стол, сейф и диван. Он заметил под лампой неотправленное письмо.
Его письмо. Светлане. Со словами любви, преданности, мечтой о скорой встрече. Что было абсолютной и истинной правдой.
Твою мать!
«Как мало требуется времени, чтоб сотворить гигантскую глупость, — подумал он, и вопрос „зачем?“, сопутствующий первому удивлению, автоматически выскочил у него следом. — Зачем, зачем, зачем?» Тотчас вспомнился дед, который однажды, расслабившись за рюмкой, учил его, неопытного тогда сосунка, как отличать настоящую любовь от ненастоящей. «Запомни, внук, все просто, — наставив на него чуть согнутый указующий сухой перст, говорил старик, — сакральный вопрос „зачем?“ никогда не возникает у мужика после общения с любимой женщиной; проклятое „зачем?“ и желание поскорее смыться терзают нас только тогда, когда мы имели дело с нелюбимой». «Дед опять прав, — заключил Саша. — Значит, Мехрибан все-таки не настоящая любовь? Но тогда зачем я, идиот, все это сделал? За каждый подвиг приходится платить — что теперь будет? Как платить? Чем?»
Последний вопрос был особенно интересен, он понял, что вместе с раскаянием в него вернулся страх. Страх, смешанный со стыдом. Душевная отрава особой гадкости. Определение «гадкость» придумалось точное, но мерзкое, на мгновение обрадовало его журналистскую суть, но тотчас заставило поморщиться.
«А впрочем, — зашевелился в нем тихий подлый голос, — стоит ли так казнить себя, старичок? Была же у тебя история с Анжелкой; она повторилась дважды с отягощающими обстоятельствами и… ничего, обошлось, ты в порядке, жив, здоров и даже откочевал в загранку. Что скажешь?» Подумал совсем немного и нашелся с ответом, что да, было, он признает, но… тогда он был на задании, ему приказали, и он был вынужден, а теперь? А теперь честная отговорка существовала для него только в одном и единственном варианте: в этом долбаном Иране он элементарно озверел без женщины, то есть опять виноват, по сути, не он, а те, которые сюда его послали. Отговорка, которую в застольном трепе поймет любой мужик, но которая вряд ли его оправдает перед ЦК, АПН и ГБ. Перестройка перестройкой, но иностранку, мусульманку, иранку ему не простят. Значит, карьере конец. И Светка… Что он скажет ей, как оправдается, чем докажет свою невиновность? «Никак и ничем, — ответил он себе, — перед Светкой все его оправдания рушатся, перед Светкой он гол и беззащитен, он получит свое сполна и поделом».