Отважный муж в минуты страха
Шрифт:
Бутылка была ополовинена, маслины прикончены, языки вполне развязаны, а разговор по делу так и не начался. «А скажи-ка мне, сынок, что, кроме справки послу, ты за это время натворил?» — только и спросил его, вполне по-учительски и на «ты», Костромин. «Работаем, Андрей Иваныч, — сказал Саша, отметив про себя, что информация о справке не иначе как заслуга чувачка Кузьмина, и добавил: — Знакомлюсь с людьми, наращиваю публикации в местной прессе — процесс идет». «Это хорошо, — сказал Костромин, — наращивай пока, крепи связи. Кстати, в городе Макки, но ты его не ищи, сам, я думаю, объявится; а уж как объявится, ты мне сразу, понял?..
Два чувства снова боролись в Саше.
Чувство сильное и главное отвращало от работы на ГБ, он боялся Комитета и наследственно его ненавидел. Но рядом с этим чувством шевелилось в нем другое, маленькое, но стойкое: чекисты не ценят его, не доверяют, не замечают, как он умен, талантлив, какую пользу мог бы принести стране, не ГБ — стране, именно! Впрочем, плевали они на страну, на перестройку и гласность, собственные интересы им важнее. Обидно, но это так, и раз это так, то Саша тоже не будет их замечать. Саша будет жить и работать в Иране, будто никакого Костромина и ГБ вовсе не существует. «Делай то, что тебе должно, и пусть будет то, что будет», вспомнил он старинный книжный наказ и решил следовать ему.
В тот вечер у Кизюна не гуляли, Саша рано завалился спать.
И рано проснулся.
На рассвете, когда уже меркли звезды, и на плотной металлической сетке, отделявшей комнату от вселенной, все отчетливей проступал перед ним силуэт ящерицы. Обыкновенной серой ящерицы, что приходила к нему каждое утро, грелась в лучах встававшего солнца, а потом исчезала, как миф. Он пытался наладить с ней контакт, пытался реально кормить — напрасно, их миры существовали отдельно и бесконечно далеко друг от друга.
Он вгляделся в грациозное загадочное существо, блестящие бусинки ее крохотных глаз и вдруг почему-то вспомнил Светлану. «Светка, Светка, как ты там, с кем?» — подумал он. Почему с ящерки на Светку — так странно замкнулась цепь мыслей в его голове, никто бы не смог ему объяснить, но Светка мгновенно нарисовалась перед ним во всей своей жаркой спелой наготе, и разом случилось с ним то, что обычно случается с молодыми мужчинами на рассвете.
Негибкая стойкая сила парализовала его. Мука изводила все сильней, сладкая мука, спасение от которой для мужчины только одно, но рядом, на соседней не застланной постели его не существовало. Он снова вспомнил и с черной ненавистью усмехнулся над высохшим скорпионом Сухоруковым, пожелал злорадной гибели ему, всем немощным партийным вождям и их законам, что были приняты ради народа, особенно ради его мужчин.
Он заставил себя отвлечься от Светки, подумать о работе, о скучном Кузьмине, и это ему удалось. Стало легче, паралич отступил, казалось, еще немного, и можно будет выкурить сигарету, принять душ, выпить чая и совсем покончить с утренним кошмаром. Но тут…
«Мехрибан», — дуновением непонятного ветерка нежданно влетело ему в уши. «Мехрибан, Мехрибан, Мехрибан!» — трижды прошептал он имя переводчицы, мечту о которой, оказывается, втуне лелеял, но всеми возможными силами от себя скрывал. Выходит, опять возмечтал и так вдохновился, что невероятного напора мощь забрала его с новой силой. Тенью мелькнуло: что он творит, откуда и зачем явилось ему это, затмившее даже нагую Светку, видение Мехрибан? Он сдурел? Совсем ослаб головой? Иностранка, мусульманка, источник повышенной опасности, табу, не подумай, советский, не тронь, не коснись — обожжет, что он творит?!
«Нельзя, нельзя!» — твердил он себе, но прекрасные предвкушения в противовес заклинаниям только крепли и натягивались в нем струной.
И он уступил, он сдался; сообразил, что, только сдавшись, сможет одержать над собой победу. Пальцы и простая механика возвратно-поступательных движений пришли ему на помощь. Последствия были постыдными, позорными, он тщательно справился с ними и быстро вошел в форму. Выкурил сигарету, принял душ, выпил чая и успокоился. Все ему было ясно и по физиологии совершенно объяснимо. Все, кроме одного.
Мехрибан.
Любовь людей начинается раньше романа.
22
Орел позвонил сам.
«Материализовался», — мелькнула в ней мысль, тотчас забитая нервом и страстью его слов.
«Светка! — заорал он в трубку. — Ривс попал под машину! Его в клинику надо, срочно! Ты — за руль, я с собакой — можешь? Или я за руль, ты с ним на заднем — можешь, Свет?!»
Господи, конечно, она могла. Даже если б совсем не могла, все равно бы смогла. Ради Ривса, ради Тольки, да просто по случаю горя, которое требовалось избыть, — всегда бы смогла. Где горе, там всегда первая в помощи она, Светка.
Через четверть часа Толькин «Жигуль» вырулил на трассу. Сам — за рулем, она сзади с огромной собачьей головой на коленях. «Терпи, мой хороший, — шептала она, — Ривсик, лапочка, терпи, все будет хорошо». Пес молчал, дышал еле-еле, берег в себе жизнь.
Анатолий гнал. «Кретин на „Волге“ во дворе сдавал назад, — горячечно объяснял он. — Ривс лаял, предупреждал. Ривс спасал какого-то ребенка, но этот кретин… бампером, а ребенок — ни царапины…» «Толя, ты тоже держись», — перебила его Светка.
С собакой, лежащей на вытянутых руках, Орел быстро-быстро засеменил к дверям лечебницы, Светка, забежав вперед, едва успела отворить перед ним щербатую дверь.
Капли крови метили на кафеле путь. Очередь из двух бабушек с кошками и мальчика с пятнистым догом проводила их глазами, но не решилась тормознуть.
Нечистый операционный стол. Врач в халате с пятнами, остропахнущий дешевым куревом и последствиями алкоголя, круглолицая, добрая, с толстыми икрами медсестра. Анатолия и Светку попросили выйти. «Док, — сказал Орел, — док, вы все сами понимаете, да, док?» Врач кивнул.
Возле машины закурили. Сперва молчали, потом Толя стал рассказывать Светке о том, что значит для него Ривс, которого однажды за пазухой принес домой еще живой тогда отец, какой он преданный, умный, забавный, веселый и как он его любит. Светка слушала, кивала, видела, что слезы у него близко, и все думала про себя: где же Ольга? Когда мужу так плохо, где жена? Спрашивать прямо не стала, слушала Толю, думала о Саше и о своем.
А потом во дворик вышел врач. Запалил «Беломорину», затянулся жадно.