Ответ
Шрифт:
— Как ты все знаешь!
— Я с нею знаком, — скромно заметил Игнац. — Красивая женщина. В обществе бывает редко, Фаркаш держит ее в узде. Он уж и на дуэли из-за нее дрался, с одним французским атташе. Помнится, глаз прострелил французу. Никак не могут расстаться…
— Ну, разговоры разговорами, а конец-то один, — сказал прокурор, протягивая Игнацу руку, — это разбирательство надо похерить, Лаци! Раздаривать Фаркашей заграницам мы не можем, сами не богаты.
— Да, крепкий орешек, — вздохнул Игнац, — Твоя просьба для меня закон, ты знаешь. Делаю все, что могу, но на этот раз… Ну, поразмыслю ужо на досуге, как бы это уладить!
Он постоял немного в дверях, взвешивая про себя, о какой по характеру и значению услуге может просить
— И вы уже осведомлены об этом, дорогой барон? — воскликнул Игнац, под видом крайнего изумления скрывая радость: с дела Фаркаша можно, кажется, сорвать не один куш; вслед за красавицей Йожей Меднянской и главным прокурором объявился покупатель и на третью шкуру. — И вы уже знаете?
— Истинному коммерсанту следует знать обо всем, — ответил барон и знаком подозвал лакея в белом фраке и с седыми баками, который разносил напитки беседовавшим группами гостям. — Позвольте подкупить вас стаканчиком мартини?
Личная просьба барона Грюнера об услуге, а подобное случалось крайне редко, равнялась высокому отличию; тому, кто удостаивался подобной чести, и в голову не приходило считать барона своим должником, ожидать какого-либо вознаграждения, — отказать же ему в его просьбе никому не приснилось бы и во сне. Когда поросшие волосами ручки барона пожимали руку нужного человека и он, медленно повернув короткую шею и нацелясь больший горбатым носом с поблескивающими на нем очками, излагал просьбу, которая с аптекарской точностью соответствовала возможностям данного лица, то всем и каждому было очевидно, что за любезной просьбой стоят всем своим весом тридцать — сорок миллионов семейства Грюнеров, которые в случае необходимости сметут бесследно любые материальные или моральные препятствия. Таким образом, об ответной услуге речи быть не могло, впрочем, на это не давалось и времени: барон платил за все незамедлительно. С той же безошибочностью, с какою он знал, что и у кого просить, определял барон и вознаграждение, тому или иному лицу причитающееся, и хотя награждал щедро, но в конечном итоге всегда оказывался в выигрыше. Его единственная бескорыстная, по-видимому, страсть — литературное меценатство, в конце концов, на расстоянии, уже не различимом простым глазом — там, где параллельные линии пересекаются, — тоже оборачивалась «приварком»: финансирование журнала «Нюгат»[63] стоило ему, правда, двадцать тысяч пенгё ежегодно, но те два-три часа, которые он проводил еженедельно в обществе писателей — в кафе, ни в коем случае не у себя дома, — так подстегивали его воображение, что покуда барон пешком возвращался домой, от «Вигадо»[64] до моста Франца Иосифа, его разгоряченный оплодотворенный мозг рождал, по крайней мере, одну остроумную идею, которая сторицей вознаграждала за потраченное время. На удачной элегии, за которую поэт получал двадцать пенгё, барон иной раз на следующее же утро зарабатывал пятьдесят тысяч в каком-нибудь элегантном и беспощадном биржевом переложении. — Дорогой друг, — проговорил он, выпуская руку государственного секретаря, — не сомневаюсь, что вы в кратчайший срок изыщете способ покончить
— Задача не из легких, дорогой барон, — отозвался государственный секретарь. — Задача не из легких, — повторил он еще раз, чтобы выиграть время, испытывая при этом сладостное хмельное чувство, словно невинная девушка, которая еще противится, хотя и сама знает, что скоро сдастся; полное, стыдливо улыбающееся лицо его млело, все ближе придвигаясь к мощному носу барона. — Если бы не университетская автономия…
Барон отмахнулся. — О, это оставьте!
— К сожалению, он так восстановил против себя ректора…
— Ректор смирится, — с улыбкой прервал его барон.
— Ректор упрям и глуп, — заметил Игнац. — А глупость неподкупна.
— Вы его вразумите, дорогой друг.
— Если бы все зависело от меня!.. — Игнац улыбнулся. — Но, в конечном счете, тут замешана корпорация «Хунгария», которая…
— Это еще не «в конечном счете»… в конечном счете тут замешано нечто другое, — опять прервал его барон.
Игнац с любопытством, вопросительно воззрился на хозяина дома, вытиравшего огромным белым шелковым платком потный затылок. — Не понимаю вас — Ну-ну, как это не понимаете. В конечном счете замешан ваш министр! — прокартавил барон, и две пары очков на мгновение скрестились. — Да, ваш министр, который вот уже три года подстерегает удобный случай, чтобы отыграться на профессоре Фаркаше, выместить на нем свою смехотворную злобу, достойную Гаргантюа. Так вот, министра вы предоставьте мне, дражайший друг!
Оба господина на секунду умолкли, и сразу же их захлестнул гул нарядной толпы. — Еще что-нибудь? — спросил барон. — Гостиная опять отступила. — Моя задача стала бы значительно легче, — проговорил Игнац, — если бы Фаркаша уговорили объясниться…
— То есть отказаться от сказанного?.. На это не надейтесь! — Очки барона опять на секунду сверкнули прямо в очки государственного секретаря. — Вы знаете даму, которая сделала попытку покончить с собой в лаборатории профессора Фаркаша?
Игнац засмеялся. — И это знаете, дорогой барон? — Я знаю все. Вы знакомы с ней? — Она жена некоего журналиста по имени Геза Шике… — Знаю, — прервал барон. — Я спрашиваю, знакомы ли вы с ней, дорогой друг.
— Знаком.
— Что она за женщина?
Игнац задумался. — Довольно любопытная особа, — проговорил он. — Ее отец был старшим чабаном в одном из крупных поместий Шомодьского комитата, так что девочка приехала в Пешт к родственникам буквально из батрацкой лачуги. Кажется, поначалу работала даже на фабрике, пока лет шестнадцати — семнадцати не вышла замуж за этого Шике. Редкая умница.
— Характер?
— Непроницаемый, — пожаловался Игнац. — Каким-то непоколебимым, из глубины веков идущим спокойствием пронизан весь ее habitus.
— Habitus?
— Ну да… повадка ее, все существо, — пояснил Игнац. Человек ради нее, допустим, душу выложить готов, но он не в силах ни на йоту поколебать ее ни в чем. Точно так же бессильно над ней и время, ведь, по моим расчетам, ей уж за тридцать, но выглядит она восемнадцатилетней нетронутой девочкой. Именно непоколебима!
— Однако это самоубийство несколько не укладывается в нарисованный вами портрет, — отметил барон, наблюдая из-за очков игру чувств на лице государственного секретаря.
— Не укладывается, черт возьми! — Игнац засмеялся. — Она выживет. И будет красивее, чем когда-либо.
— Мужа ее знаете?
— Только понаслышке. Собирался стать писателем, а вышел третьеразрядный журналист.
— Стиль у него слабоват, — сказал барон, вынимая из внутреннего кармана смокинга сложенную газету. — Но умеет блюсти дистанцию между чувством и его описанием, а потому на каждом шагу спотыкается о собственные страсти, что есть вернейший признак дурного писателя. Самоубийство своей супруги он, видимо, особенно близко принял к сердцу, ибо отреагировал на него на редкость жалкой по стилю статьишкой.