Ответ
Шрифт:
— Тибор?.. Не помню. Быть может, Тибольд?
— Именно так, Тибольд, — проворчал ректор, — шут бы побрал этот будакесский[62] диалект. Его помнишь?
— Где-то, слышал это имя.
— А Юлию Надь?
— Некую Юлию Киш помню, — ответил профессор, тихонько помешивая жидкость, — какая-то Юлия Киш, кажется, и в самом деле была у меня на квартире. Такая худенькая, черненькая девушка, красивая.
Ректор опять развернул письмо. — Здесь ссылаются на Юлию Надь, а не на Юлию Киш.
— Возможно, это одно и то же.
У ректора уже голова шла кругом. — Но помилуй, мой дорогой, как это возможно, чтобы Юлия Надь была то же, что Юлия Киш?
— Не знаю, — ответил профессор, глядя на термометр. — Медленно остывает… Очень медленно! И в чем же обвиняют меня вышеупомянутые дамы и господа? Юлия Киш тоже жалуется?
— Юлия Надь, —
— Понятно. — Профессор посмотрел в окно, за которым медленно падал снег, усердно готовя белое рождество. — И чем же я не угодил этому теленку?
— Он пишет в своем письме, — вздохнул ректор, — пишет дословно следующее: «Под видом коллоквиума господин профессор Фаркаш заманивает к себе на квартиру молодежь, дабы беспрепятственно распространять среди нас подрывные идеи и тем развращать нас. Свою пропаганду он начал с прославления анархии и старался внушить нам ложную идею, — политические выводы из которой напрашиваются сами собой, — что порядок вообще не столь интересен, как беспорядок». — Ректор со вздохом опустил письмо на колени. — Ты слышишь это, мой милый: порядок вообще не столь интересен, как беспорядок.
— Нет, нет, совершенно невероятно, чтобы подобный теленок переступил порог моей квартиры, — воскликнул профессор. — Позволь напомнить тебе, мой уважаемый друг, про объявление, что висит у меня перед входом: «Идиотам снаружи просторнее!» Можно ли вообразить, чтобы подобный тип осмелился переступить мой порог!
Ректор опять вздохнул. — Самое главное еще впереди… Тремя фразами ниже он еще вот что пишет: «Господин профессор Фаркаш в своей безрассудной смелости дошел до того, что не только не скрывает, но откровенно обнажает свои богохульные мысли. По его мнению, химия потому лишь наука, достойная внимания, что с ее помощью человек отрицает существование бога. Когда же я решительно выступил против этого, он обрушил на меня град оскорблений, так что запуганные мои товарищи не посмели, естественно, поддержать меня».
— Минус восемь, — пробормотал профессор. — Исключено, чтобы этот великовозрастный мул, прочитав объявление, посмел войти в мой дом!
— «Профессор Фаркаш, распространяя ложные идеи отрицания бога, — продолжал читать ректор, — рассеивая плевелы…»
— Плевелы! — воскликнул профессор радостно. — Плевелы!
Ректор с ужасом вскинул на него глаза. — Что?!
— Просто радуюсь словечку, — ответил профессор.
Ректор продолжал безмолвно смотреть на него, потом опять взялся за письмо. — «…распространяя ложные идеи отрицания, бога, рассеивая плевелы, не останавливается ни перед какими приемами политической пропаганды; так однажды он презрительно спросил, нет ли среди нас кого-либо, кто богоугодной молитвой мог бы остановить разыгравшуюся за окном метель, затем тщился доказать, что существование бога противоречит законам природы и есть надругательство над здравым смыслом, наконец, в сатанинской своей и антипатриотической слепоте поставил на одну доску бога и асимметрический атом углерода и предложил нам выбирать одно из двух!»
— Совершенно исключено, чтобы подобное чучело я впустил в свой дом, — проговорил профессор. — Минус девять!.. Что ж, минус девять, пожалуй, достаточно!
— Что мы будем делать, мой милый? — спросил ректор.
— Сейчас я накапаю ортокрезилэфир в диазотальный парахлоранилин, — бормотал профессор, большим пальцем отворачивая кран пипетки. — На атоме углерода, примыкающем к карбоксиловой группе, я делаю гидроген реактивным, связываю, и атом становится асимметрическим, понятно?
Ректор вздохнул. — Я спрашиваю не об этом, мой милый. Мы должны дать урок! Чтоб никому не было повадно безнаказанно утверждать, будто профессор университета, венгр, отрицает существование бога.
— А почему бы и не утверждать, ежели это правда?
Ректор наклонился вперед, словно не расслышал. — Как?
— Никакого изменения в окраске! — проворчал профессор.
— Не понимаю.
— Цвет соединения не меняется, черт бы побрал все на свете! — свирепо выругался профессор. — Почему не утверждать того, что истинно?
Ректор встал с кресла. Его толстая гладкая розовая физиономия, имевшая обманчиво младенческое, невинное выражение, если бы не хитрые жирные морщины на лбу да острые агрессивные
Профессор, вполоборота к ректору, склонялся к колбе, одной рукой держа кран пипетки, а другой все нетерпеливее помешивая неподдающееся, по-прежнему не желающее менять цвет соединение.
— Черт бы побрал всех адъюнктов на свете, — проклинал он своего помощника, — да ведь отсюда несет чистым нитрозом, они даже диазотировать толком не умеют! Вот, полюбуйтесь, — повернулся он к ректору, — ничего никому нельзя поручить, не сделаешь сам, все погублено!
— Я вижу только, — проговорил ректор, отирая синим хлопчатобумажным платком вспотевший лоб, — что с цинизмом моего уважаемого друга может сравниться разве только его бессердечие. Я принадлежу к более старшему поколению и признаюсь, что я потрясен, потрясен, как венгр, как христианин и как педагог, ибо мне истинно дороги священнейшие интересы молодежи нашего отечества. В этом тройном качестве я, к превеликому своему сожалению, вынужден буду предложить ученому совету университета начать дисциплинарное разбирательство.
— Дисциплинарное? — рассеянно переспросил профессор, подняв к окну, против света, заупрямившуюся колбу. На улице все еще густо, крупными хлопьями падал снег.
— Тем более, — продолжал ректор, — что после всего я не вправе сомневаться и в том, что, как утверждает Кальман Т. Ковач, ты приказал своему слуге отобрать у него головной убор, символ, с инициалами священных слов «Бог, Родина, Честь», и вынести в прихожую.
— Это шапку-то его? — пробормотал профессор. Он еще раз поднес к свету колбу, покрутил ее, понюхал, затем раздраженно, с грохотом поставил на стол. — Шапку?.. У меня этих шапок их видимо-невидимо! — Он сунул руки в карманы брюк и из каждого вытащил по шапке — то были кепи студентов. Ректор, остолбенев, смотрел на его брюки остекленевшими глазами. — Больше нет, — буркнул профессор, как бы отгоняя от карманов взгляд налитых кровью стариковских глаз. — Если желаешь возвратить их законным владельцам, так они дрыхнут еще в «Маленькой трубе». — Подбежав к двери, он рванул ее на себя. — Доктор Шайка, — крикнул он во все горло, — а ну-ка извольте зайти ко мне! Сюда, сюда, ко мне… Значит, вам и диазотирование поручить нельзя?! Нитрозные газы так и бьют из колбы, словно из моей задницы! — Он повернулся и шагнул к ректору, который, обливаясь потом, оцепенело застыл у стола. — Что же касается дисциплинарного разбирательства, — пронзительным резкими высоким голосом заговорил профессор и, сплетя на объемистом животе руки, приблизил свой двойной лбище к самому лицу ректора, — то извольте принять к сведению, что на вызов я не явлюсь, лекции немедленно прекращаю и подаю заявление об отставке. Ни безмозглым телятам, ни старшим их собратьям не справиться с профессором Фаркашем!
Он сорвал с себя белый халат, швырнул его на пол, набросил на плечи шубу. В дверях обернулся. — Левенте, продолжайте работать с капельницей, коли есть настроение, а не то выбросьте ее за окно!.. Если же у кого-нибудь какая-нибудь реакция начнется, сообщите по телефону моей сестре!
Личное вмешательство государственного секретаря министерства культов вынудило ректора отказаться от дисциплинарного разбирательства. О скандале в университете государственный секретарь Игнац был уведомлен частным образом, в салоне баронессы Грюнер Уйфалушской: Йожа Меднянская, певица из Оперы, которая два года назад, давая гастроли во Франкфуртском оперном театре, на несколько недель вступила в весьма интимную дружбу с находившимся тогда во Франкфурте же профессором Фаркашем, сказала государственному секретарю: «Уладьте, пожалуйста, эту историю, Лаци», — и на мгновение замечталась, баюкая про себя милые воспоминания двухлетней давности.