Ответ
Шрифт:
Государственный секретарь Игнац, известный умением улаживать абсолютно все дела в стране, требовавшие улаживания, на другой же день вызвал ректора к себе. Он руководствовался прежде всего соображениями внешнеполитическими. Венгрия удерживает равновесие, балансируя буквально на острие меча. Общеизвестно, что через две недели состоится гаагская конференция, на которой премьер-министр граф Бетлен выступит в защиту справедливых требований венгров и вновь поставит вопрос о пересмотре трианонского договора. В столь острый политический момент добрую славу страны следует оберегать от малейшего ветерка, — а ведь она и так уже весьма и весьма пострадала из-за дела тисазугских отравительниц, получившего печальную международную огласку, не говоря уж о массовых увольнениях в тяжелой промышленности и последовавших за ними беспрерывных волнениях и демонстрациях,
— Благодарю вас, Лаци, — пропела на следующий день красавица Йожа Меднянская, когда ее высокопоставленный рыцарь сообщил по телефону о результатах состоявшейся с ректором беседы. — Когда я вас увижу?
Игнац и на этот раз, как, впрочем, при каждом политическом акте, одним ударом убил двух зайцев: он послужил правому делу, выполняя прямой долг, но за службу свою получил также «левое» вознаграждение, тем самым с двух сторон умастив свою чувствительную аристократическую совесть. Он непременно вызвал бы ректора в министерство даже в том случае, если бы оперная дива и не ворковала ласково у его подбородка, и с полной убежденностью, слово в слово, сказал бы ему то же самое, что говорил на сей раз по просьбе артистки; будучи политиком до мозга костей — венгерским дворянским политиком, — он всегда свято верил в истинность того, о чем врал, и врал даже тогда, когда говорил правду. Мрачное убийство в Тисазуге было ему сейчас на руку точно так же, как и локаут в тяжелой промышленности. Между прочим, он с детства знал ту, кого две недели назад присудили к смертной казни за отравление мышьяком мужа, Пала Липки: шестьдесят хольдов принадлежавшей семейству Липки земли находились по соседству с трехсотхольдовым имением его отца; к увольнениям же рабочих он, хотя и опосредственно, все-таки был тоже причастен: как член правления Римамураньской компании, он присутствовал на закрытом совещании, где было решено сократить производство на металлургическом комбинате в Озде. Оба факта были под рукой у государственного секретаря и забавно перерядились за его письменным столом в аргументы. В тот же день, к вечеру, подзапоздав, но премило подкрепляя оба аргумента, присоединился к ним и звонок Шелмеци, главного прокурора кассационного суда.
О готовящемся дисциплинарном разбирательстве прокурор слышал от хирурга Кольбенмейера, тоже профессора университета, и еще не знал, что пожар ликвидирован в зародыше. — Что это за история, Лаци? — спросил он по телефону. — Боюсь, здесь опять готовится очередная капитальная глупость! — Государственный секретарь, нюхом учуяв свежую поживу, новое «дело, которое надлежит уладить», поначалу начисто выкинул из памяти как отравительницу из Тисазуга, так и металлургов Озда. — Как, как? Поясни, пожалуйста! — попросил он.
— Вы действительно собираетесь затеять это разбирательство?
— А какие к тому могут быть препятствия? Ты считаешь ситуацию щекотливой? Отчего же?
Шелмеци чихнул в трубку, и государственный секретарь поспешно отстранил ухо: он, словно чумы, боялся гриппа. — Ничего не слышу, — немного переждав, прокричал он в опасную мембрану, — ни слова не понимаю, линия испорчена, что ты сказал?
— Сказал, что в вашем министерстве опять затевается грандиозная глупость! — В трубке послышался хриплый кашель, и Лаци Игнац опять нервно отдернул голову. — Что ты сказал?
— Сказал, что историю следует замять!
— Об этом не может быть речи! — воскликнул Игнац, принюхиваясь к новому лакомому куску. — Не вижу никаких оснований вмешиваться, не говоря уж о том, что я и за полдюжины поросят не посягну на университетскую автономию!
— Ты будешь сегодня вечером у текстильного барона? — спросил главный прокурор. — Тогда у них и продолжим разговор!
Вечером после ужина два государственных мужа удалились в огромную библиотеку Грюнера, которую отделяли от курительной, куда в основном перешли гости, неуютная желтая гостиная баронессы, выдержанная в стиле Людовика XIV, так называемая «дамская гостиная», и большой зал для приемов, обставленный подлинным «булем». — Ты
— Необходимо пресечь это разбирательство, Лаци, — сказал главный прокурор, узкое мужественное лицо которого, словно клинок, сверкающий умом и энергией, впилось в расплывшуюся, очкастую физиономию государственного секретаря; впрочем, полемическая собранность этого лица несколько нарушалась распухшим и покрасневшим от насморка носом. — Сажать на позорную скамью ученых с мировым именем по доносу сопливого двадцатилетнего щенка — но ведь это абсурд, дружище! Даже если мальчишка не врет, мы-то знаем, какую девальвацию претерпевает вырванная из общего смыслового контекста цитата, как она выворачивается иной раз наизнанку и в руках ловкого комментатора может выражать нечто, противоположное тому, что выражала первоначально. Что, собственно, сказал этот Фаркаш?
— Отрицал существование бога, — усмехнувшись, ответил Игнац.
Главный прокурор небрежно отмахнулся: — Ну что ты, в самом деле, друг мой!
— Богохульствовал.
— А именно?
Игнац засмеялся. — Сравнивал господа бога с атомом углерода.
— Если господь бог существует, то ему это не повредит.
— Будем надеяться, — кивнул Игнац. — Однако профессор, помимо этого, допустил антипатриотические высказывания.
Шелмеци опять махнул рукой. — Во сне и со мной такое случалось.
— Только во сне? — с тонкой усмешкой поинтересовался собеседник.
Прокурор жестом отвел чересчур интимный вопрос. — Итак?
— Дорогой друг, — заговорил Игнац, принимая серьезный вид; его пухлая физиономия разом вобрала в себя только что источавшиеся улыбки. — Существование или несуществование бога интересует наше министерство ничуть не более, чем весьма и весьма любопытная проблема исчезнувшей безвестно Атлантиды. Даже просто рассуждать на эту тему я считаю позерством, разводить же дискуссии — тем более. И патриотизм, как тебе известно, представляется мне понятием чрезмерно гибким… в мои сорок с чем-то лет мне так и не удалось подобрать для него четкую формулировку. Обе эти эфемерные абстракции интересуют нас лишь своими органами принуждения: иными словами, речь идет о церкви и прессе — реальных силовых факторах, при этом столь же чувствительных к малейшей обиде, как ревматик к изменениям погоды. Покуда интересы государства совпадают с интересами этих двух сил, до тех пор мы вынуждены в разумных пределах уважать их и даже защищать. Но в данном случае преступление профессора Фаркаша не в том — как ни ужасно это звучит, — что он отрицал бога и родину, а в том, что приказал своему лакею вынести в прихожую кепчонку хунгариста. Иными словами — зримую и осязаемую эмблему бога и родины.
— Задумал провести со мной политический семинар, Лаци? — нетерпеливо прервал Игнаца главный прокурор. — Забыл, что это мое ремесло?.. Не заносись так! — Игнац скромно улыбнулся, словно признаваясь в явной бестактности. — Речь идет просто о том, что из-за обиженного двадцатилетнего сопляка я не намерен жертвовать профессором Фаркашем.
— Обидели не двадцатилетнего сопляка, — возразил Игнац, — а его шапку.
— Все равно!
— Знаешь ли ты, друг мой, кто стоит за спиной хунгаристов?
— Знаю, — сказал Шелмеци. — Все равно!
— Например, мой собственный министр.
— Знаю, — повторил прокурор. — Все равно! Если Фаркаш подаст в отставку, его в двадцать четыре часа переманят за границу.
— А моего министра, увы, не переманят и в двадцать четыре года, — уныло заметил Игнац. — Да он и по личным мотивам ненавидит Фаркаша: говорят, профессор так оскорбил его на каком-то приеме, что только благодаря вмешательству его высокопревосходительства регента обошлось без рукоприкладства. К сожалению.