Ответ
Шрифт:
— К сожалению? — Прокурор оглянулся. — К сожалению, наш друг Кольбенмейер обнаружил нас.
Профессор Кольбенмейер с его короткими темными бачками и смиренно-праведным видом, миновав приемную залу, обставленную «булем», уже показался в дверях желтой дамской гостиной; пронзительным взглядом окинув библиотеку, он радостно засеменил к уединившимся здесь двум государственным мужам; в черном пиджаке и брюках в полоску он похож был на бегущую со всех ног курицу, завидевшую под дальним кустом двух лакомых насекомых. Профессор носил желтые туфли, полы его пиджака махрились, манжеты брюк были заляпаны грязью; зимою и летом он ездил со своей виллы в Фаркашрете только на велосипеде — в университет, в руководимую им хирургическую клинику и в церковь на площади Сервита, где каждодневно возносил богу молитву. Это был по тем временам самый дорогой хирург в Будапеште, он брал по две-три
— Что же произошло еще? — спросил Шелмеци.
Темные бачки хирурга вскинулись к прокурору. — Вам ничего не известно?
— Ничего нового я не знаю.
— Ну, в таком случае подождем, пожалуй, официального уведомления, господин прокурор, — промолвил хирург, с благочестивой миной складывая на груди руки крестом. — Милейший профессор, не заставляйте себя просить, — воскликнул Шелмеци с легким нетерпением в голосе, — вы отлично знаете, что дружеское предупреждение я никогда не принимаю за сплетню. — Уж не стесняет ли вас мое присутствие? — спросил государственный секретарь. — О господин Игнац, вы государственный секретарь, то есть высокая власть предержащая, от коей у меня нет тайн! — запротестовал хирург и с низенькой скамеечки по касательной возвел свои глазки, вдогонку почтительным речам, к возвышавшейся над ним в парчовом кресле «власти предержащей».
— Итак?
Существует множество способов уговаривать, от логических доказательств до инквизиторских пыток; один из серединных вариантов — который воздействует главным образом на женщин и лиц, страдающих повышенной сообщительностью, — это подлинное или искусственное безразличие уговорщика. Долгий завороженный взгляд, который главный прокурор Шелмеци обратил на показавшееся в желтой гостиной красное бархатное платье, сильно декольтированное и открывавшее белую женскую спину, плечи, руки, крайне взволновал профессора Кольбенмейера; короткими пальцами с остриженными под корень ногтями он стал нервно почесывать свои темные бачки, но когда и государственный секретарь устремил туда же одобрительный взгляд и оба ценителя стали обмениваться суждениями о весело смеявшейся чему-то девушке в бархатном туалете, а также о стоявшем с нею рядом поручике, профессор окончательно помрачнел и уныло свесил голову на грудь. — Его я не знаю, — сказал Игнац, знавший решительно всех. — Да, мундир в этой гостиной не часто увидишь. Наш дорогой хозяин дома, — прокурор, не сводя глаз с задорно смеявшейся девушки, усмехнулся, — не слишком высокого мнения о духовном уровне национальной армии.
— Не будем допытываться, есть ли к тому основания!
— Зато этого никак не скажешь о его дочери, — заключил прокурор и громко чихнул, заставив Игнаца, наклонившегося было вперед, молниеносно откинуться на спинку кресла. — Говорят, она…
Профессор Кольбенмейер нервно закурил трубку; появление трубки, по крайней мере, объяснило и тем самым сделало более терпимой источаемую хирургом — не только его платьем, но и всем существом — глубоко въевшуюся и неисторжимую табачную вонь. Из курительной в парадный зал вышел новый отряд армии гостей; правда, сквозь две пары дверей виден был лишь обнаженный женский локоть, опиравшийся о красный мраморный камин, но из невнятного многоголосого говора теперь отчетливо доносились иногда обрывки фраз, — словно куски пейзажа, с помощью зрительной трубы выхваченные из общей панорамы и представшие вдруг глазам с особенной четкостью. Прокурор встал, чуть-чуть потянулся, явно
Кольбенмейер так и вцепился в брошенную ему спасательную веревку. — Как, господин секретарь, вы тоже не слыхали о скандальном самоубийстве? — воскликнул он и, пыхнув трубкой, выпустил большое вонючее облако дыма. — Игнац стремительно обернулся. — О каком самоубийстве вы говорите?
— Но ведь об этом знают все! — удивился хирург. — В лаборатории коллеги Фаркаша ночью некая особа решилась покончить с собой.
— Когда?
— Несколько дней назад.
— Кто она?
— Имени я не знаю, — ответил профессор, с неправдоподобно низенькой скамеечки, как из колодца, устремляя взгляд на прокурора. — Одна из тех, с кем он устраивает ночные оргии в своей лаборатории под видом научных занятий. Говорят, супруга какого-то журналиста.
— Она умерла?
— Еще нет, — ответил хирург. — Находится в больнице на горе Янош. Говорят, она решилась на самоубийство, не снеся позора.
Прокурор сел на прежнее место. — Позора? — Кольбенмейер красноречиво вздернул плечи. — Увы, пристрастие профессора Фаркаша к диким оргиям общеизвестно. — Государственный секретарь Игнац тоже опустился в кресло. — Но почему же ничего нет в газетах?
В дверях, громко смеясь, показались два господина в смокингах, однако, бросив быстрый взгляд на сидевшую под красным шелковым абажуром троицу, они повернули назад и, продолжая смеяться, удалились. Затем мелькнуло опять красное бархатное платье, сопровождаемое звоном шпор, в удушливое облако дыма ворвалась на мгновенье свежая воркующая трель. — Очевидно, вмешались его друзья, — заметил хирург, скромно потупясь. — У коллеги Фаркаша обширные связи среди свободных каменщиков… быть может, и сам он состоит в какой-нибудь тайной ложе.
— Это исключено! — возразил Игнац. — Вы его плохо знаете!
Кольбенмейер посапывал трубкой. — Вполне возможно. Наивные люди вроде меня склонны видеть кошмары повсюду, будучи слишком мало осведомлены о человеческой подлости, чтобы между крайностями улавливать и переходные формы, будничные, я чуть не сказал — разрешенные варианты мерзости. Я, например, — он опять сильно засопел трубкой, — в каждом готов видеть ангела, но если обманываюсь, если обнаруживаю хотя бы крохотное пятнышко в характере, то прихожу в ужас, и в первый миг мне чудится за этим пятнышком сам сатана. Вот почему я неохотно высказываю свое мнение о ближних.
— Вы не считаете себя знатоком людей, господин профессор? — спросил Игнац.
— О нет, — потряс головой профессор. — Нет. Знаю лишь себя, грешного.
— Ну-ну, — усмехнулся прокурор, — не скромничайте, дражайший, друг!
Хирург сунул трубку в карман и медленно поднялся со скамеечки. — Лично я прощаю тем, кто согрешил предо мной, — сказал он. — Но, по скромному моему разумению, господин прокурор, мы обязаны оборонять от посягательств зла тех, кто слабее нас и не в силах простить. А между тем люди, способные хулить господа и поносить отечество, люди, чье нравственное чувство столь ущербно, что беспорядок они предпочитают порядку, эти люди и в личной жизни совершают проступки перед ближними. Наш случай лишь подтверждает это.
Прокурор встал и обнял хирурга за плечи. — Не волнуйтесь так, милейший профессор… Да вытрите подбородок, он в слюне у вас… Ты со мной, Лаци? Повезу-ка я домой свой насморк.
В парадном зале — после того как в желтой гостиной им удалось сплавить Кольбенмейера, — государственный секретарь и прокурор распрощались. — Я, пожалуй, останусь ненадолго, — вдруг сообщил Игнац, всем своим оплывшим лицом и очками улыбаясь подзывавшему его издали барону Грюнеру. — Ты действительно не слышал об этом самоубийстве?
— Так ты уже знал? — воскликнул пораженный прокурор. — Кто эта женщина? — Супруга некоего Гезы Шике, журналиста, — ответил Игнац, обворожительной улыбкой приветствуя проходивших мимо двух пожилых дам, на чьих искусно размалеванных, с подведенными бровями, лицах как будто назначили друг дружке свидание созидательная сила человека и разрушительная сила природы. — Этой связи уже лет двадцать, впрочем, живут они скверно и взаимно друг другу изменяют. У нее и ребенок есть от него, мальчонка лет девяти-десяти.