Ответственность религии и науки в современном мире
Шрифт:
Казалось бы, Кант не сказал ничего нового. Но мудрость его была в том, что он не лишил человека надежды, не обессмыслил моральный опыт. В том, что человек сначала думает о добре и зле, а потом переходит к реализации одного из них, и есть высший смысл предназначения человека. Человек осуществляет моральное действие не инстинктивно, не автоматически, не во сне, а осознанно, и значит, свободно и ответственно, – выбирая.
Иными словами, реальное тождество мысли о морали и морального действия попросту лишает человека выбора. А значит, лишает его возможности относиться к миру по-человечески, адекватно. У человека пропадает надобность совершать внутреннее усилие в каждой конкретной ситуации, поскольку моральный опыт становится для него данностью. «Этическая технология», в
Видимо, человечество не может не предчувствовать этой угрозы и, как может, старается ей противостоять. Своеобразной реакцией на технологичность морального опыта является практика этического дискурса. Иными словами, несмотря на то, что поведение современного человека развивается как единство мысли и действия, нет основания рассматривать это единство как полнейшее возвращение во времена коллективного мифического действия, где рефлексия отсутствовала. Современный социальный миф – в том числе и «миф новейшей морали» – предполагает не только результат действия, единый с мыслью, но и процесс действия, то есть самое мысль, облеченную в форму языка. Это позволяет мифическому опыту сохранять рефлексию в своем содержании.
В целом все это выглядит так. Единым действительным основанием этического опыта сегодня представляется дискурс как языковая трансформация трансцендентного основания бытия человечества. Происходит переход или перевод «этики сознания» не непосредственно в «этику поступка», а через «этику языка», что, конечно же, влияет на весь образ жизни человека, но не позволяет ему окончательно утратить связь с прошлым. Рефлексия, осуществляющаяся как отражение законов бытия в мышлении, все чаще вытесняется дискурсом, в основе которого лежит уже не закон, а порядки (или правила), устанавливаемые отчасти объективно, но отчасти все же произвольно – путем договора, соглашения между членами сообществ. В результате традиционные этические универсалии фигурируют в дискурсивном пространстве как «номиналии» – лишь благодаря словесному подтверждению. Критерии «моральности» или «аморальности» действий становятся размытыми, растворенными в дискурсивной аргументации и полностью зависящими от внешних обстоятельств. Но эти перемены обусловлены высокой целью – сохранением жизни на Земле. И пока эта жизнь существует, у человечества есть надежда силой своего Духа все-таки контролировать собственную деятельность и не позволить совершиться непоправимому.
Николай Семенов
К вопросу о технике: техника, воля к власти, человек
Начнем несколько издалека. Философия, как известно, определяет себя в качестве дела радикального вопрошания. Ну а раз радикальное вопрошание, то и радикальное ответствование. К последнему, однако, часто не очень расположены, а возможно, и не способны. Впрочем, надо все-таки различать субъективную неспособность – и неспособность, обусловленную объективными обстоятельствами. Не вполне ясно, что сегодня означает понятие философской ответственности и как оно может себя реализовать в мире, где важнейшие решения принимают – кто? политики? эксперты? или уже сами информационные системы? Вопрос, который меня, в частности, интересует (помимо антропологического воздействия техники) таков: что значит рассуждать о современной технике? Насколько мы свободны в таком рассуждении? Не задает ли имплицитно сама техника рамки подобного обсуждения? Не значит ли это опять возвращаться к греческому понятию «техне»? Или же это будет своеобразным бегством от той новой бесконечности, с которой мы столкнулись? Ибо границы технического никем по-настоящему не определены. Можем ли мы по-прежнему рассуждать о технике, надеясь усмотреть ее «сокровенное существо»? Но это и значит – философствовать по-старому (а между тем философствовать о том, чего ранее не было). Хотя вопрос о технике по существу стоял всегда, однако в ХIХ и особенно ХХ в. он обострился настолько, что обрел некое новое качество. Какое?
Техника проникла во все поры человеческого существования и уже изнутри начала радикальную его трансформацию. Сейчас человеческая жизнь без техники – ничто; человеческое существование без его тотальной технической оснащенности – невозможно. Традиционный гуманизм стал чем-то архаичным; сама идея гуманизма – по меньшей мере имплицитно – девальвирована. Скажем так: техника произвела своего рода фальсификацию (в смысле Поппреа) самого человеческого существования в его человечности. Произведем две несложные «операции»: человек минус техника = ничто; человек плюс новейшая техника = таинственный «икс». С одной стороны, устрашающее (а для многих – обнадеживающее) могущество; с другой – чуть ли не фатальное поглощение собственно человеческого и уж точно его зависимость. Парадокс: техника неизмеримо расширяет наши возможности – и техника все сильнее связывает нас. Кажется, судьба самого человечества отныне связана с судьбой техники (в которой Хайдеггер, как известно, видел высшее и последнее выражение и воплощение западной метафизики); оно должно разделить эту судьбу.
Что же может сообщить философское рассуждение о технике, со всеми его претензиями (а ему посвящает свое время в общем-то узкая в сравнении с другими прослойка людей, часто пишущих и говорящих лишь друг для друга), не философам и этому обновленному миру? Какой вообще дискурс здесь уместен? Может ли философ питать надежду, что он будет услышан – не просто другими людьми, а, так сказать, этой новой событийностью мира, и что она «сочувственно» (или пусть даже агрессивно) отзовется его речи? Если философский императив древних философов гласил: «Проживи незаметно», то сегодня быть незаметным для философа – самое обычное дело; это, если угодно, его свершившаяся судьба. Не удивительно, что многие нынешние философы даже не называют себя так; они – «а-философы», «не-философы», «контр-философы» и «пост-философы».
Итак, меня интересует не только философия техники и философия власти; пожалуй, еще больше меня интересует воздействие технического мира и структур современной власти на саму философию, ее существо, ее дальнейшую судьбу. К примеру, затрагивают ли философское мышление, и как именно, то, что называют технологическими прорывами. Не начинают ли и в философии главную роль играть вовсе не те экзистенциальные события, которые воодушевляли философствование классических мыслителей, а, скорее, все более изощренные техники анализа? Если это так (а я думаю, что именно так), то меняется само лицо, сам статус философии. Личная творческая (экзистенциальная) одаренность, событийный ряд личной жизни, его важность и значимость, как бы отходят в тень, на задний план. А на первый выходит техническое измерение и умение вписаться в него, освоить его. Изменяется и понятие ответственности. Из фундаментальной моральной категории оно переходит в этом технизированном мире в разряд экспертной компетенции, специализированного знания. Ведь едва ли не главный наш вопрос – не кто вы, а в чем вы специалист? Даже в самой философии так; вы уже не просто философ, а специалист по Платону, либо Канту, либо какому-то узкому разделу философии ХХ века и т. д. Оно, это понятие ответственности, сопряжено также с требованием послушного и безусловного исполнения. Вы сами не знаете, но специалисты вам сказали – и теперь исполняйте.
Вернемся, однако, к нашей общей экспозиции. Мы живем в мире, насквозь пронизанном техникой; по существу в технизированном мире. Даже к так называемой естественной природе мы имеем теперь доступ лишь благодаря технике. Кто устанет в технике, в технологиях, то проиграл. Поэтому можно говорить о техническом могуществе, занимающем место Божественного Могущества. «Третий мир» – место сброса устаревших, отработанных, технологий. Сама политика становится некоей техникой, радикально меняя, следовательно, свой смысл. Политика в прежнем ее понимании, как публичное и открытое дело полиса, едва ли не мертва. Она невозможна без экспертов, специалистов разных профилей, рекламы, научно оснащенной пропаганды; все это разворачивается в реальности неведомой прежде телетопологии. И мы живем в мире, где идет угрожающая игра сил в борьбе за глобальную, мировую, власть. Отсюда – вопрос: как же соотносятся техничность самого мира и воля к власти, объектом которой становятся не те или иные люди, а мир в целом? И как все это сказывается на человеке, самом характере и существе его бытия? Не становится ли он, человек, своего рода «отсутствующим» в этом мире (что обрушивает сам фундамент всякой возможной антропологии)?
Вообще-то вопрос о технике – это вопрос человека, человеческий вопрос. Поэтому он обременен всеми коннотациями «человеческого способа существования»; и он все равно возвращает нас от вопроса о технике к вопросу о самом человеке. Но есть ведь и «вопрос самой Техники»; или техника как воплощенный в определенной организации бытия «вопрос», заданный уже отнюдь не на «человеческом языке». Есть такое расхожее выражение: «Ну, это вопрос техники»; то есть не нашего нравственного выбора, не Божественного повеления, не нашего желания или нежелания, не нового знания даже, а «просто техники, самой техники». Она перестала быть всего лишь нашим «протезом»; скорее она нас самих превращает в некий «протез» – причем, в принципе не очень-то и нужный. В самом деле, например, «в силу промышленного размножения оптических устройств человеческого зрения художника стало всего-навсего одним из множества способов получения образов, и художники Новейшего времени предпримут атаку на «самую сущность искусства», довершая тем самым свое самоубийство» (П. Вирильо. Машина зрения. СПб., 2004, с. 36). Эта «смерть искусства» неотделима от «смерти Бога» и «смерти человека». Если, согласно П. Валери, художник привносит свое тело, и, таким образом, искусство подволит к загадке тела (а человек и есть телесный дух и одухотворенное тело); и если, согласно П. Вирильо, «загадка техники подводит к загадке искусства», то, в конечном итоге, она вновь, но совершенно иначе, возвращает нас к загадке самого человека. Но уже загадке, не таинству.