Овернский клирик
Шрифт:
– Хоть бы она полегче была, – буркнул он и, не выдержав, вытащил из мешка сухарь.
Спорить не приходилось. «Светильник» – книга, невеликая по объему, по странной фантазии переплетчика оказалась заключенной в деревянные створки, обшитые толстой кожей и запирающиеся на миниатюрный замок.
– К тому же, – добавил я, – книгу сию благословил лично отец Сугерий, дабы она помогала нам в пути. А посему…
Я оглянулся – Пьер, решив, что мы с Ансельмом вступили в долгий спор, блаженствовал на солнышке, надвинув на нос капюшон ризы.
– А посему, брат Петр, поведай нам, сколько Адам и Ева пребывали в раю?
– А?! – бедняга дернулся, из-под капюшона донесся тоскливый вздох. Я терпеливо ждал.
– Ад-дам и Ева… пребывать… пребывали в раю… Они… Семь часов!
– А почему?
Пьер застонал:
– П-потому, что медленно… немедленно… после…
– Потому что немедленно после того, как женщина была создана, она предала…
От неожиданности я вздрогнул и обернулся. Невысокий паренек в длинной, не по росту, бенедиктинской ризе умудрился незаметно подойти и теперь стоял рядом, сочувственно глядя на беднягу Пьера.
– …В третий час по своему сотворению мужчина дал имена животным, в шестой час только что созданная женщина вкусила от запретного плода и предложила его мужчине, который съел его из любви к ней, и вскоре, в девятом часу, Господь изгнал их из рая… Мир вам, братья! В нашей монастырской школе мы тоже учили латынь по «Светильнику». Я – брат Октавий из Неаполя.
– Мир вам, брат Октавий. – Я поспешил встать. – Мы – смиренные братья из Сен-Дени. Я, грешный, терзающий этих юношей, – их наставник, брат Гильом.
– Здравствуйте, отец Гильом.
«Отец» – обычная вежливость, которой часто пренебрегают молодые братья, особенно из дальних монастырей. Я почувствовал нечто вроде незаслуженной гордости.
– А это – достойные высокоученые братья Петр и Ансельм.
Пока наш гость обменивался любезностями с моими подопечными, я невольно присматривался к брату Октавию. Он был молод – пожалуй, еще моложе Ансельма, но наброшенный на голову глубокий капюшон не давал разглядеть лица. Разве что сразу запоминались глаза – большие, темные и очень выразительные – типичные для кастильца или итальянца. Полы длинной ризы волочились в пыли, ноги были босы, что меня несколько удивило – большинство братьев явно пренебрегают этой важной для монаха подробностью.
Между тем брат Октавий сообщил, что направляется в Фуа. Пьер уже растворил рот, дабы изложить цель нашего путешествия, но Ансельм вовремя толкнул его локтем и поспешно ввернул, что нам, вероятно, по дороге.
«Вероятно» оставляло возможность распрощаться с неожиданным спутником прямо у переправы. Но я не стал этого делать. Бенедиктинцы – дружная семья. Оставлять брата одного на пустынной дороге негоже.
– Мой аббат направил меня в монастырь Святого Евстафия, что неподалеку от Фуа, – пояснил брат Октавий. – Велено мне, грешному, удалиться из родной обители…
– И за что это тебя так? – сразу же посочувствовал добряк Пьер.
Брат Октавий вздохнул:
– Отец аббат рассудил, что я, грешный, не всегда смотрю туда, куда надлежит… И на тех, на кого надлежит. Увы, мои братья! Потому и велено идти мне всю дорогу босиком, с надвинутым капюшоном и вдобавок ничем не питаясь ниже хлеба, молока и овощей.
Нормандец хмыкнул – на этот раз понимающе, но сказать ничего не успел. Послышались возбужденные голоса – паромщик наконец-то появился, и ожидающие стали быстро собираться.
– Ну что ж, – решил я. – Да будет так. Поспешим, братья.
4
От переправы мы свернули направо и пошли по узкой пыльной дороге вдоль берега небольшой, но глубокой речки, которая чуть ниже по течению впадала в Гаронну. Речка называлась Арьеж и, если верить сообщению брата Умберто, славилась своими линями и окунями. Как-то так получилось, что Пьер вместе с нашим новым спутником оказались впереди, мы же с Ансельмом шли сзади. Я сразу же заметил, что итальянец стал неожиданно молчалив и задумчив.
– Отбрось грешные мысли, брат, – негромко посоветовал я. – Брат Октавий не похож на соглядатая.
Парень бросил на меня странный взгляд и вновь задумался.
– У него ни мешка, ни сумки, – наконец проговорил он.
Это я тоже заметил, но всякое бывает. Может, строгий аббат велел грешному брату Октавию питаться лишь доброхотными дарами?
– Я с ним поговорю, – решил Ансельм. – Только вы, отец Гильом, не вмешивайтесь.
Я вздохнул и укоризненно покачал головой:
– Брат Ансельм! Брат Ансельм! Вы столь молоды и уже столь недоверчивы! Ну, поступайте как знаете… Пока же не будем тратить время зря и побеседуем. Поскольку «Светильник» трудно дается вам, побеседуем об «Ареопагитике». По-гречески, разумеется.
Темные глаза итальянца задорно блеснули – Ансельм принял вызов.
Дорога, которой мы шли, была совершенно пустынной. Как я понял, местные жители чаще добирались в Памье вдоль берега Лезы, которая текла немного западнее почти параллельно Арьежу, отделенная от него невысоким горным хребтом. Но та дорога вела через несколько деревень, а заходить туда не хотелось. Наш визит в Памье должен стать сюрпризом, поэтому я даже радовался, что по дороге не встречаются путники, а ночевать придется под открытым небом. Главное – не заснуть сладко, а пробудиться живым.
Когда начало темнеть, мы поднялись чуть выше по склону подступавшей к самой дороге горы и разложили костер. Ансельм был по-прежнему молчалив, а Пьер и наш новый спутник продолжали беседу, начатую в пути. Как выяснилось, речь шла об обучении латыни.
– Нам легче, – пояснил брат Октавий. – Я рассказывал брату Петру, что наш язык «си» [20] очень близок к латинскому и будущему священнику достаточно заучить десятка два слов для мессы. Кроме того, совсем не обязательно зубрить латынь по «Светильнику» или «Деяниям»…
20
Язык «си» (ланго «си») – итальянский.