Овернский клирик
Шрифт:
– Понял.
Атабек не забыл, как мы с ним пытались установить мир. Вспомнил! Сердце дрогнуло. Значит, не зря…
– Когда я Орсини рассказал, тот чуть не лопнул. Кричит…
– Кто?! Орсини – кричит?
– Ну, пищит, – поправился Лодовико. – Нечего, мол. Мы вам кардинала пришлем! А я говорю, он, Имадеддин-собака, вашего кардинала на кол посадит и стихи об этом напишет. Я уже думал к Папе Римскому подкатиться, но неделю назад Орсини все-таки сдался. Ладно, говорит, назначим брата Гильома епископом-посланником при Патриархе Иерусалимском и пусть с собакой Имадеддином договаривается. Забирай, мол, его, только сначала во Флоренцию отвези, разговор есть.
– Во Флоренцию?
Теперь все стало ясно. Его Высокопреосвященство здраво рассудил, что меня надо услать подальше. Во Флоренции он узнает от меня, что случилось в Памье, затем я уеду в Святую Землю, а монсеньор направится в Рим, чтобы поджигать хворост. Брат Гильом в Риме не нужен.
– Я не могу сразу уехать, Лодовико. Как тебе объяснить?..
– Ты Имадеддину объясни, – хмыкнул Карачиолли. – Пойми, Андре, другого шанса помириться с этой мосульской собакой может не быть. Скоро война, если он соединится с египтянами…
Я кивнул, понимая, что ехать придется. Но надо успеть попасть в Рим. Обязательно! Иначе за моей спиной запылают костры.
– Ах да! – широкая ладонь хлопнула по лбу. – Эта собака тебе письмо написал. Куда ж я его дел? Вот, держи!
– О чем там? – поинтересовался я, вертя в руках небольшой желтоватый свиток. Что это? Дань вежливости?
– Я почем знаю? – искренне удивился Лодовико. – Я их собачьих букв так и не выучил.
Я невольно улыбнулся. По-латыни Карачиолли тоже писал весьма своеобразно.
– Ты читай, – подытожил он. – А я пока налью.
Сорвав печать, я поднес свиток поближе к свече. В глазах заплясали причудливые значки, похожие на сплетенную траву. Ну конечно! Первые строчки, как полагается, написаны изводом джери. Каллиграфы, прости Господи, чтобы не сказать хуже! Я всмотрелся:
«Высокоученому и велемудрому брату Гилъому из обители, что именуется Сен-Дени, в миру же – храброму рыцарю Андре – алмазу бесстрашия среди цвета франкского воинства…»
Несколько мгновений я переваривал написанное. К счастью, дальше письмо было написано обычным куфическим шрифтом, и дело пошло легче.
«Мой благородный враг и дорогой друг! Да восславится имя Аллаха, великого и милосердного, за то, что даровал он мне дорогу учености, которая вновь приведет на камни прошлого, столь сладостного тому, кто уже несет одежды своей жизни к вратам Вечности. Мир тебе, Андре! Хоть и не умеешь ты играть в благороднейшую из игр, именуемую Смерть Царя [35] , но истину не скроешь – твой отъезд ранил меня не меньше, чем твой клинок, пронзивший мое плечо в нашу первую встречу у ворот благородного города Мосула, где правлю я ныне на радость правоверным и на страх вам, франкским собакам, и где будут править мои дети и дети моих детей…»
35
«Смерть Царя» – шахматы.
Карачиолли сунул мне кубок, и я отхлебнул глоток, не чувствуя вкуса. Это еще кто не умеет играть в шахматы!
«Знай же, Андре, что без тебя не подпишу я мир с нынешним владыкой Святого Града Иерусалима, ибо не верю никому из лживых франков, кроме тебя и твоего благородного друга Лодовико, прозываемого Белым Рыцарем, которого и направляю ныне к тебе с этим посланием…»
Все сбылось. «Я пришлю к тебе Белого Рыцаря…»
«Но о мире мы поговорим в Мосуле, где жду я тебя у шахматной доски, дабы еще раз покарать за твою франкскую гордыню. Без тебя же мне с франками говорить не о чем, ибо помню то, что было много лет назад, когда мы еще не состарились. Я узнал, кто виновен в том, что мир, подписанный нами, был нарушен. Узнал и о том, кто помог проклятому предателю Абу Ирману, который нанес тебе удар в спину. Ведай, Андре! Я отомстил за тебя, и ныне желтые черепа Абу Ирмана и Альфреда де Буа скалят свои зубы с мосульских стен…»
Я закрыл глаза, пытаясь сдержать волнение. Имадеддин отомстил – за меня, за Инессу, за моего сына. Сделал то, чего не смог сделать я.
«Кровь врага – лучший бальзам для раны, но есть у меня бальзам еще целебней, еще сладостней. Да укрепит тебя Аллах, великий и милосердный, друг мой! Ибо сын твой, Андре, Александр де Ту, не погиб в тот день, когда предатель Абу Ирман напал на твой замок…»
Я почувствовал, как все вокруг расплывается, становится нереальным, прозрачным. Мой сын…
«Поистине следует сочинить еще одну “Тысячу и одну ночь”, чтобы поведать о его жизни – сначала раба, затем беглеца, потом воина и вождя. Он вырос в пустыне, и сейчас нет клинка острей, чем клинок славного Искандера ибн Фаренги. Он не забыл тебя, друг мой, хотя все эти годы считал погибшим. Волею Аллаха, великого и милосердного, я смог открыть ему истину. Надо ли еще что-нибудь объяснять, Андре? То, что я пишу, правда, и ты убедишься в этом сам, когда увидишь его. Ибо в чертах его лица я вижу тебя, каким был ты много лет назад, в славный день нашей первой встречи, когда разбил я своей саблей твой шлем с малиновым крестом…»
Читать дальше не было сил. Молодой воин в золоченых сарацинских доспехах, так похожий на меня… Тот, кто шел мне навстречу в дэргском подземелье… Второй я, похожий, но в чем-то другой…
– Да что с тобой? – Карачиолли уже несколько раз пытался меня окликнуть и наконец принялся трясти за плечо. – Эй, Андре! Очнись!
– Лодовико… – я проглотил горькую слюну и попытался поймать непослушные слова. – Ты… Ты знаешь… Ты слыхал об Искандере ибн Фаренги?
– Ха! – рука разрубила воздух, словно Белый Рыцарь наносил удар невидимым мечом. – Еще бы! Вот с кем бы я поквитался! Молодой, но похуже Имадеддина. Его называют Владыкой Пустыни.
Владыка Пустыни… Я все еще не мог осознать случившееся. Сколько же лет должно быть маленькому Андре? Двадцать два, если бы он был жив. Но… Он жив! Господи, дай мне это понять! Дай мне сообразить хоть что-нибудь!
Я поглядел на недоумевающего Карачиолли – Седого Карачиолли.
– Лодовико… Понимаешь, я думал, что жизнь кончена. Кончена – давно, еще тогда… Я думал…
– Ну и укатали тебя твои монахи! – широкая ладонь вновь хлопнула меня по плечу. – Чего ты мелешь, старый пень?