Овсянки (сборник)
Шрифт:
помните анекдот? — кстати наш любимый. в югославии во время войны с фашистами партизаны из сопротивления тито глубокой ночью стучатся в какой-то дом и громко кричат — открывай ёбана мать! открывай ёбана мать! двери открывает старушка. они хватают ее за руки: ёбана мать — ты? старушка кивает. партизаны всхлипывают: мужайся — ёбана убили. ну нет — мы тогда просто рухнули на пол от полунервного хохота — когда услышали эту печальную историю в перемышле от каких-то собутыльников с украины. они же еще добавили — с сочувствием глядя на наши корчи: ну что ж тут сделаешь! — такие у них имена… мы были в то время бездомными семнадцатилетними студентами — учили в частности сербохорватский язык — от тех нежнейших балканских стран сходили с ума — тамошние имена и географию пели как музыку — перебирали как четки. попав на ближайшие каникулы в дом к родителям мы как-то не удержали радости и рассказали про убитого ёбана своей десятилетней сестренке марине. она ничего не поняла — особенно после наших объяснений.
на второе лето нашей семейной жизни мы с ритой ездили к родителям моего отца — под белую холуницу в деревню пеньба — кажется на пару недель. нестарые тогда старики весело рассматривали мою двадцатилетнюю жену — красивую худенькую — на полторы головы меня ниже — в сером сарафане — с брекетами на зубах — студентку бессмысленного отделения психологии. они друг с другом еще не виделись. на нашей свадьбе не было гостей. холуница не так далеко от нолинска — но я и рита жили тогда в другом городе. бабушка угощала нас рыбными котлетами и морсом — а дед крепленым вином и водкой. мы ели и пили — не теряя сил. дед тоже бойко опрокидывал рюмки — и приговаривал весело: мы скоро помрем. бабушка смеясь заметила: я думаю ты помрешь сегодня. когда это ты последний раз столько пил? они смотрели на риту ласково — а на меня сурово. мне казалось — они осуждают меня за то что я мог тронуть такую птичку такого ребенка — (и до сих пор продолжаю наверное трогать). они не верили хорошему блеску ритиных глаз — они не знали какая она бывает. после обеда мы гуляли в окрестностях пеньбы — сидели на траве — дед тоже был с нами — водил риту под руку и рассказывал ей про то как строил воткинскую гэс. а к вечеру топилась баня. но мы не могли дольше ждать. бабушка с дедом ходили за нами по пятам — поэтому я взял риту за руку и потащил ее в баню — объявив что нам нужно осмотреть друг друга — вдруг прицепились клещи. дед сказал: какие еще клещи?.. а рита сказала: злющие. в узком предбаннике я трогал — свою смешную риту — все что на ней было двумя движениями скатав на живот. рита твердила: мой сладкий мой милый. я наставил ей синяков. каждой капелькой пота риты я мог бы тогда умыться — напиться и досыта и допьяна.
парикмахеры — очень желанные девчонки — а сами они желают в несколько раз больше того что желаем мы. их мысли — только о сочных грубостях любви. это понятно: ведь они имеют дело с волосами. а что такое волосы как не грубая эротика заставляющая пунцоветь? и это не профессия делает их такими — как бы не так! — наоборот наиболее терпковато-свинские пирожные-девчонки уверенно оказываются внутри такой непристойной профессии. как вы считаете о чем они думают целыми днями пока стригут — пока перебирают волосы? эх — да что там: они не думают — а текут как патока. они трутся о кисти завернутых в креслах мужчин — и мелодично ойкают. мы вежливо улыбаемся их голосам. но приходят летние дни — и парикмахерам надо бы разбежаться в отпуск. ведь летом все мужчины разгуливают бритые — и в парикмахерские не идут. их жены в халатах на голое тело дома скоблят им головы — мужчины их благодушно гладят — горячими ладонями по прохладным ногам — а парикмахеры сидят в пустых креслах, прислушиваются к радио и кондиционеру — и грустят. в отпуск — конечно в отпуск. но кто их отпустит — на целое лето и сразу всех? и они выходят на крыльцо — сидят на поребриках — много курят. весело смотрят сначала в лица — а потом в спины проезжающих бритых велосипедистов. в их веселости — грустный вызов. иногда чего-нибудь крикнут — например: у вас волосатые ноги, мужчина — не желаете ли постричь? иная из них поправит подол — чтобы открыть трусики. бритые мужчины проезжают мимо — и ноги увозят с собой — в разные стороны — улицами города. а парикмахеры возвращаются в душистые залы чтобы стричь недовольную тетеньку или плачущего ребенка и мысленно пишут заявления об уходе.
не стоит жалеть о времени — о ненаполненных пользой днях. а надо вот как мы сегодня: поехали в лему на мотоцикле — прокатиться туда так просто — нагрузив питья и еды. ехали ехали — проехали километров двадцать. с утра было пасмурно — вдруг вышло солнце — и уверенно закрепилось над нашими головами. можно щуриться — а зачем? панамы свои мы оставили дома. думали секунду — или пару секунд — и развернулись — чтоб взять панамы. они у нас красивые — новые — из чистого хлопка — темные как у болот трава. до лемы мы засветло десять раз успеем. а обратно можно и в темноте. еще лучше даже. бензиновый полонез над фиолетовыми холмами. валторна фары сквозь сиреневый луговой воздух.
у мужа вылезла дрянь на шее — сразу за ухом — ниже к челюсти. блестящая красная — вот гадость. не хочется и называть такое. жена обещала посмотреть ему какое-нибудь средство — в домашних своих тетрадках набитых вклеенной пользой — в дурацких вырезках про здоровье — в старых невыброшенных отрывных календарях.
это было утром — перед выходом на работу — когда муж злился натягивая штаны — а голая жена не надев очки сидела на столе и огорченно смотрела в форточку — ей тоже выбегать на сизый мороз — тоже ехать — в другую сторону — толкаться в автобусе — не пришлось бы ловить такси. приходи пораньше. — сказала она мужу. — я тебя вечером полечу. день выдался обычный зимний. на коричневой деревянной станции жена колдовала в синей форме железнодорожницы — под свист поездов на казань и ижевск. муж в неясного цвета комнате где-то неподалеку от сквера шпагина стучал на компьютере и что-то чертил. в вятских полянах поставили елку — даже три. муж видел одну из них из своего окна.
этот декабрь такой тревожный. радиостанции бубнят про скорый новый год. повсюду елочные базары. в детских садах идут утренники. а тут то и дело неизвестно зачем сжимается горло — и рвется сон. неуютно шевелится сердце. возмущается кожа. и хочется насквозь пропахнуть успокоительным и купить велосипед. лучше даже три-четыре. суру — салют — и каму. две камы. надо меньше пить и меньше работать. — думает муж. и то и другое трудно.
после работы муж зашел в рюмочную. порция уржумской водки и треугольный татарский пирожок. сумку поставил на стол — вернее на столик. стало веселей. очень глупо. — подумал. — сейчас захочется кому-нибудь названивать.
вышел на воздух. ну вот разумеется — захотелось. лена с ним раньше работала. они иногда встречались. изредка — но до исхода сил. не от неверности-некрасивости душ — от глубокой симпатии друг к другу — от вятскополянской нежности. лена всегда кричала — прогибала спину — тяжелыми ногами била в диван и в потолок — не стесняясь невидимых соседей вокруг своей незамужней квартиры — мужу это очень нравилось. лена была хорошая — настоящая искренняя подруга — такую только на плечах по улицам носить. на столе фаршированные перцы — напротив лена. ленины пальцы расстегивают ленины пуговицы — появляются самые грустные в мире ленины соски.
муж пришел домой часам к одиннадцати. с запахом — но не пьяный. жена спала. под настольной лампой — блюдечко и записка. в блюдечке плоская бурая странность не то из теста не то из глины — размером с рюмочное дно. лейкопластырь и ватный диск. в записке написано: ‘медовую лепешку прикрепить на ночь. можно еще обмотать шарфом’. поднес к глазам — надкусил эту штуку — вкус меда, муки и горчицы — яснее ясного — больше ничего.
лампа гаснет. через минуту вспыхивает — а может быть через полчаса. жена спит как спала — не притворяется — что-то видит во сне и по-сонному дышит. муж сидит на столе. в свете лампы режет ножницами пластырь — медовую лепешку укладывает на ватный диск — наклоняется над круглым зеркалом. неудобно — темно — весело — очень глупо — куда-то за ухо на небритую шею — клеить липкую каракатицу. полоски пластыря скручиваются и не держат. пальцы их комкают — режут новые. лампу можно выключить — потому что все равно от нее нет толку — потому что муж с закрытыми глазами осторожно плачет навзрыд — и делает все на ощупь.
(наш личный смертельный враг — тот кто подумал что сидящий на столе с медовой лепешкой на шее муж плачет лишь потому что ему стыдно перед женой.) (может быть боги за нас заступятся. или за медовую лепешку. вытрут наши слезы — как свои собственные. ну пожалуйста.)
в горечи пустырника — крахмальность мира. вкусом этой шершавой травы соединяется все что живо. стебель пустырника — нить с которой мы все сплетены — неважно куда каждый из нас бы вился — в какую сторону. запах пустырника — запах жизни. пустырником пахнут глаза живых. мои — моих близких. когда мы умрем — может быть станем пахнуть как луговая герань. это так. только так. у сухих дорог или на мусорных кучах мы видим его фигурные листья-ладони — и наклоняемся чтобы их поцеловать. мы выкапываем кустики пустырника и рассаживаем по всем нашим комнатам. на кухне и на балконе.
когда август сердился на агнешку — свою жену — грозился прострелить ей из пневматической винтовки обе коленки и оба локтя. (будешь ползать по дому на животе — и говорить: бу… бу…) когда агнешка сердилась на августа — хваталась за ножницы и направлялась в ванную чтобы остричь у себя огромную рыжую красоту — которую август заставил вырастить — которая лезла через любое белье и поражала женских врачей и подруг в сауне. (хватит мне ходить как краковской ведьме!)