Озёрное чудо
Шрифт:
Тут в спор горячо встрял Игорь, переча музейному мужику, — не глянулся: ишь проповедник выискался, святоша без макинтоша, святее папы римского:
— Но есть живописные полотна и без библейских сюжетов, а и в них красота души, которая спасёт мир.
— Есть картины близкие иконе, — пояснил мужик, по-прежнему не глядя на Игоря, словно тот пыльное пятно на обоях, — и всё же не иконы, — чувственны, плотски, а в православной иконописи, особенно до раскола, лики бесплотны.
Музейщик…вития добрый… посокрушался: де, иконы — отеческое, русское, святое, — пошли в размен и торг, расфуговались по заморью, по кабинетам и глазельням, а законное их место в храмах православных, по благочестивым деревенским избам и домам смиренным…
— Да ты, старик, похоже, не музейный работник, — поп, — развеселился Аркадий. — Поди еще и верующий?
— Верую!
— О-о-о,
И вдруг Игорь, пристально вглядевшись в три иконы, вспомнил: подобные образа висели у бабки Христиньи Андриевской, тянувшей век с богомольной дочерью Ефросиньей в селе Аба-кумово, покорно кочующем на погост, напоминающем одряхлевший староверческий скит. Незадолго до упокоения бабки Хри-стиньи Игорь, о ту пору студент-выпускник, навестил её, а попутно и мать, которая уж год ухаживала за немощной старухой. Постоял, подпирая дверной косяк, посидел на лавке, но побоялся приблизиться, обнять бабку…а надо бы, худо-бедно, родня… испугавшись предсмертного вида: лицо — кожа до кости, глаза провалились в иссиня-чёрные глазницы, нос заострился, губы посинели, на впалых щеках ржавые пятна, восковые ладони, испещренные синими жилами, покойно уложены на груди, осталось лишь церковную свечку затеплить, умостив ее меж пальцев, костистых, могильно остывших.
Смутно вспомнилось, что старая Христинья наказывала Игоревой матери: «Дуся, упокойте меня подле Фросеньки; ох, кровиночка моя, раньше мамки к Богу отошла. Упокой, Господи, со святыми рабу Божию Ефросинью, праведно жила. Жди меня, Фросенька, жди, милая… ныне исповедуюсь, причащусь, и приду к тебе, доченька; жди меня, милая, жди и молись за мою душу грешную. Помру, Дуся, и ты молись обо мне, крещённая дак. Не поленись, в церкву сходи, закажи панихиду на помин души, свечечку поставь, да помолись во имя Отца, и Сына, и Святага Духа… Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную… И христорадным ладно подай, не скупись, пусть помолятся за мой помин, за ваше здравие. Деньги, какие на книжке скопила, тебе отойдут… Особо в сорок дён молись — по мытарствам побреду, грешная, ангелы поведут, лукавые к себе поволокут. Ох, во грехах, как в шелках. Верно, без греха веку не изживёшь, день во грехах, ночь во слезах… Смёртную одёжу, Дуся, припасла — в комоде лежит, там и на помин скоплено… А вином не поминайте — грех… Избёнку Федосу отписала…со дня на день подскочит… а ты, Дуся, бери, чо надо: вон машинка добрая, браво шьёт…»
Похоронив мать, в опустелой, древней, но еще матёрой абаку-мовской избе поселился сын Федос Андриевский, что, овдовев, вернулся с Украины. Ему старуха отписала избу. Федос, характером скандальный, неуживчивый, крепко выпивающий, с роднёй не якшался, и, отведя сороковины, на порог не пускал, чтобы на избу не зарились. Обратившись в жида ли, хохла ли, прикипев к Малороссии, Федос не укоренился в родном селе; пропил утварь и…поговаривали… даже родовые святые иконы и божественные книги, отсулённые в городскую церковь. Затем продал избу и опять махнул на Украину, где жили своими домами две дочери и сын.
Увиделось, словно в небесном сне: иконы, умощенные на резной божнице, светились слуховыми окошками, прорубленными в матерых избяных венцах встречь синему небу, когда усталый взгляд, оживая и осветляясь, тихо уплывает из сонного и душного сумрака избы в прохладную сентябрьскую синь.
Позже натужно всматривался Игорь в древлие образа, развешанные по музейным стенам, но то ли от душевной смуты, нервной суетности, то ли уж сердце запеклось от каменного городского зноя, но виделись ему святые и преподобные ласковыми бородатыми дедами из ребячьих сказок, а великомученицы — красивыми восточными девами. Страдал, осознавая кощунство плотских глаз, но не мог беса обороть, и обреченно махнул рукой: слаб, немощен, свинья свиньей.
И ещё запомнилось… Игорь пристальнее вгляделся в большой, с нижнего края облупленный образ Казанской Божией Матери; и вдруг кабинет смерк, угасли голоса, вдруг узрел себя присмиревшим отроком: приехали с матерью погостить, увидел бабку Христинью, сидящую на кровати, сложившую лопатистые руки на коленях; а за её спиной на божнице среди древлих образов мерцала в скудном и печальном свете лампадки икона Казанской Божией Матери, кою тётка Фрося…мать поминала… спасла от пьяного отца, уже спалившего в русской печи Спасов образ.
Видя, что Игорюха вдумчиво глядит на иконы, бабка Хри-стинья поведала, вроде для дочери Дуси, нет-нет да и косясь на внука:
— …Три иконы чудом из церкви вынесла, — обернулась
…А подле Царицы Небесной — образ богоугодного и чудотворного святителя Николая, епископа Мир Ликийских, который чудился подростку Игорю лысоватым, добродушным старичком: сейчас узловатой, изморщиненной рукой пригладит вихры и, прокашлявшись в бороду, шепнёт на ухо: «Ничо-о, Игорюхо-горюхо, Бог не выдаст, свинья не съест. Бога держись — надёжно…» То же говорила и тётка Ефросинья, помершая раньше матери, бабки Христиньи.
Царица Небесная… Помнится, отбегал третью школьную зиму, по теплу навестил с матерью бабку Христинью, и когда старая молилась, поминая Царицу Небесную, Игорюха вырешил, что Она — Русская Царица, до революции живщая в царском дворце… А ныне Царица Небесная — икона Андриевской родовы — в кабинете Аркадия Райского; и тот лукаво гадает: как бы подороже продать, а может, и за кордон сбагрить, к басурманам.
— Аркадий… — Игорь подёргал приятеля за рукав, — ты в Абакумове бывал? Старинное село по Московскому тракту…
— Абакумово?.. А-а-а, да, да, помню, помню. Были мы с Адой в Абакумово. Семейское село… Купили там несколько икон: Казанскую Божию Матерь, Параскеву Пятницу… Мы проездом были, торопились. Можно еще пошерстить. А ты знаешь Абакумово?
— Знаю… — сумрачно, отчужденно кивнул Игорь и уверился: икона бабки Христиньи, вернее тётки Ефросиньи, спасённая от огня.
Преставилась бабка Христинья, отдала богу душу; а изба её, пятистенная, матёрая даже в старости, перешла сыну Федосу; о нём в родове недобрая слава: пил, гулял, жён менял. Федос…гундос!.. и уплавил задарма бабкины иконы. С ума б сошла старуха, вызнай, что её святые образа, выдранные из божницы, висят на похвальбу и лукавое поглядение среди соромных демонских картинок.
В Игоре уже не осталось и тени былой неприязни к музейному мужику…вначале показался заносчивым… но стиснулась душа в слезливой печали; и теперь он не пучился на иконы сквозь сонную хмельную наволочь, — глаза осветлели, омывшись отроческим воспоминанием, а легче бы, кажется, не видеть ничего, ни о чём не думать, потому что люто-прелюто возненавидел жизнь свою, — такой она привиделась богомерзкой, что хоть в петлю дурной башкой. И прежде, бывало, костерил себя, чуя душой: скверно живёт, а ныне и вовсе невмоготу. И от душевной маяты больно было слушать музейного мужика, больно глядеть на иконы, как на солнце ярким вешним днём. В древлем образе святой мученицы Параскевы Пятницы, бабьей и девьей заступницы, вдруг привиделась бабка Христинья: выпирающие, костистые скулы, осерчало поджатые губы, утонувшие в глубоких синих впадинах, пристальные и властные глаза, сурово обличающие внука: опять пил, кутил?! Образ старой Христиньи тихо угас, словно канул в небесах, но в иконном лике Параскевы Пятницы явилась Ефросинья: круглоликая, взгляд ласково поглаживающий, жалостливо вопрошающий: не прихворал ли, племянничек, крестничек мой?.. Но и тетушка незримо преобразилась, и уже заимская Елена, неуловимо похожая на тётю Фросю, сквозь слёзы, жалостливо, словно на хворого, глядит на Игоря… Потом в иконе Алексия — Божия человека, будто в зеркале, отразилось его лицо… «Да какое, господи, лицо?! — святочная харя, бесовская личина!..» — сухо сплюнул Игорь, и музейный мужик вопрошающе глянул не него. Жуть… Вот так же тошнёхонько было смотреть на своё лицо в зеркале после буйного гульбища и дикого ночного блуда. Игорь умолял в душе, чтобы сгинул музейный мужик — с глаз долой, из сердца вон; чтобы не маял душу поучением, чтобы не видеть икон и забыть их вместе со стыдом, чтобы ничего не ведать, кроме земного и грешного, с чем давно обвыкся, что в миру величают потехами и утехами; знатьём бы не знать…а вдруг пало на ум… что за порогом здешней сутолоки — незримая жизнь души, утешная или маетная по нераскаянным грехам. Но увы, увы, знать не хотелось о загробном: зачем усложнять и без того путанную жизнь?! Легче с лихою и горькой отрадой поставить на душе крест и жить на полный отмах и помирать с музыкой.