Озёрное чудо
Шрифт:
И так стало жалко себя одинокого, что глаза затуманились слезами… Не раздеваясь, пал на мятую, несвежую постель и, свернувшись в тугой глубок, сквозь всхлипы напевая, стал засыпать… Но вдруг послышались вкрадчивые шаги… Некто легонько присел на краешек софы… Боясь поверить, боясь спугнуть, Игорь тихо повернул голову и сквозь ресницы, как сквозь сухой ковыль, увидел Елену, глядящую в его глаза ласково и жалостливо.
«Любимая моя…» — Игорь протянул руки и… обнял пустоту; встряхнувшись, встрепенувшись…девушка истаяла голубоватой дымкой… старчески пришаркивая шлепанцами, поплёлся на кухню и, напившись студёной воды из-под крана, вернулся в комнату, где высмотрел лишь синеватое предрассветье, вымывающее из углов ночные тени.
«Так можно и чокнуться…» — прикинул Игорь и опять завалился в рыхлую постель.
…Вечер, ясный и тихий, вызрел звездной ночью, покрывшей рыбацкую заимку сном и покоем. Лишь двое, выплыв из синего вечера на плоскодонной лодке, сплавлялись по ночи, огибая редкие облака, обирая звёзды
Прохожие кланялись, глядели пристально, с материнской жа-лью, и уходили, таяли в небесной синеве… Тропа по некрутому яру свилась к озеру, и в полуистлевшей, зелено-замшелой лодке вдруг узрел её, нагую, беспечно уснувшую в ветхом потае, похожую на фотодив с чёрных карточек Аркадия Раевского. Недавнюю тишь и благодать разметал осенний ветер-листодёр, исходящий разбойным свистом, пьяным воем…
Отходя от видений, послонялся по квартире, приник разгорячённым лбом к холодному, влажному окошку, и тупо смотрел на черно закаменевшие в ночи тополя, на сонно замерший напротив детский сад; смотрел на спящий город, а видел озёрную, таёжную заимку. Восково белели в хмурой наволочи вековые березы, за коими по-медвежьи дыбился хребет, густо поросший багульником. И вдруг у изножья хребта явилась, дивом дивным народилась Елена в линялом, по-девчоночьи коротком, светленьком платьице, с жёлтой корзиной, укрытой цветастым платком… Выудила из корзины крепкий подосиновик, прозываемый обабком и красноголовником, показала румяную шляпу, и так безмятежно и счастливо улыбалась, что Игорь вдруг тихо засмеялся. Но спохватился: «Кажется, я схожу с ума…»
Репортёрские будни, гульба в творческой богеме, стихи и музыка не утоляли тоски, а храм — приют одиноких и несчастных, раненных и калеченных, убогих и юродивых — пугал, и бог весть, куда бы парня вывезла кривая…чудилось, нет спасенья от мертвящей пустоты… но, возвращаясь вечером в свою глухую нору, волочась на сей раз трезвым и угрюмым, на лавочке возле подъезда вдруг увидел Елену в том же синем, болоньевом плаще, в коем догоняла почтовскую машину, с дорожной сумкой на плече. Светило тихое, не слепящее глаза, закатное солнышко, купая лицо девушки в медовом сиянии. Елена ещё не приметила Игоря, усталым и невидящим взглядом блуждая на пустыре, заросшем лебедой и полынью; Игорь замер, прислонившись к старому тополю; видеть Елену было стыдно, боязно и счастливо.
1977,1989,2012
БЕЛАЯ СТЕПЬ
Ты не вейся, не вейся трава со ракитою,
Не свыкайся, не свыкайся молодец с девицей:
Хорошо было свыкаться, тошно расставаться.
Би шаамда дуртээб [66]
66
Би шаамда дуртээб — я тебя люблю.
Голубоватой степной дымкой наплывали в память Елизара сухие забайкальские увалы, за коими синела тайга; широко отпахивались долины рек и озер; и зрело памятливое око аймачное село Сосново-Озёрск, где в братчинных помочах и потешном, балагуристом ладу жили русские —
Раннее детство Елизара прошло в семейском [67] селе Большой Куналей, а уж отрочество и начальная юность — в лесостепной, озерной Еравне…по-русски — Яравна [68] , по-бурятски — Ярууна… в притрактовом селе Сосново-Озёрск, где причудливо сплелись русские и бурятские обычаи, обряды, речения, ибо выросло село от слияния двух старожильческих поселений: приозерной деревеньки Сосновка и степного улуса Улан-Еравна [69] .
67
Семейские — староверы Забайкалья.
68
В 1658—1660 годах по приказу казачьего атамана Афанасия Пашкова на северо-востоке Забайкалья, у Яравня-озера (в будущем — озеро Большая Еравна) был построен Яравнинский острог. Вокруг Яравня-озера кочевали эвенки, а в годы русского освоения края — и буряты из рода хоридоев, чей диалект стал основой бурятского языка. Буряты вытеснили эвенков с их исконных земель на север, а коль сами буряты подвергались опустошительным монгольским, маньжурским набегам, то и попросились под руку белого русского царя. Название Яравна произошло от слова яровень, которым изначально назвали большое озеро из-за крутых подмытых берегов, яров. Потом и район стал именоваться — Яравнинский, Еравнинский.
69
Улан-Еравна — Красная Еравна; о ту советскую красную пору, всё именовалось и величалось красным..
Минуло полвека, и вспоминал Елизар братских степняков с печальным вздохом: увы, увы, городская…узкоголовая, козлоногая… поросль русских и бурят, скачущая под тарабарщину и ор басурманского беса, раструсившая на скаку родимую речь и
родовую память, уже не умела жить меж собою в ласковом ладу, как жили их таежные, степные и таёжные предки. Елизар теребил инистую бороду, посеченную на горестных ветрах, и явственно видел яравнинских земляков и смуглую девушку, плывущую сизым утренним туманом и под песнь степного жаворонка растаявшую белым миражом.
…Елизар не приметил, как очутился на краю деревни, где по-старушечьи лепились друг к другу замшелые, подслеповатые избёнки, сквозь щербатые тыны обдуваемые вольными ветрами. И оторопь взяла, когда вывернул за околицу и уткнулся обмершим взглядом в степные увалы, зелеными горбами текущие в голубое приволье. Кажется, вчера степь, с которой вешним припеком слизнуло снег, почивала, седая и скучная, чернеющая сиротскими заплатками…ребятишки, пуская пал, выжгли сухие, лоняшние травы… ныне же степь, очнувшись от долгого сна, омолодилась, зелено и сочно налилась щекастыми холмами.
Елизар обмер, зачарованно улыбаясь, в диве покачивая головой, и, как случается в юную пору, вместе с полыхающими зеленями и сердце ущемилось в сладостном, вешнем ожидании. Оглядевшись, с улыбкой подмигнув степной благодати, скинул куцый пиджачишко, расстегнул белую сорочку и, подставляя сопревшую грудь холодящему ветерку, метя траву штанами-клешами, пошел веселее и ходче, почти зарысил, правя на одинокую березу, неведомо как и когда выбредшую из далеко синеющего перелеска прямо на взлобок затяжного увала. Хотелось бежать по степи, распластав руки орлиными крыльями, а потом упасть и зарыться лицом в сырую траву.
Елизар любил степь — и в зеленой мураве, и белую, сухую — сагаан гоол и сагаан хээрэ, любил во всякую пору, хотя глянешь зачужевшими глазами: батюшки мои, кругом голь голимая, а из живности — коршун висит в поднебесье да суслик торчит или мечется промеж нор. Безотлучно проживший в Яравне детство и отрочество, Елизар любил степь нежнее, чем тайгу по хребтам и падям: в степи воля мечтательному взору и блаженному воображению, да и гнуса отродясь не водилось, — ветерком отдувало.
Бабье лето… В семейском селе Большой Куналей Елизар Калашников отжил раннее детство, а когда родители укочевали в Еравну, летами прохлаждался у бабки с дедом; и помнится, бабье лето отводили со дня Семена-летопроводца до Рождества Богородицы. Семейские деды поговаривали: «Семен лето провожает, бабье обряжает», и примечали: «Если первый день бабьего лета будет ясным, то вся осень выйдет теплая и ведренная». Бабье лето бабам — хлопот полон рот: чтобы одеть домочадцев в посконные рубахи, с Семена-дня мяли посконь — бессемянную коноплю. У кого добрая конопелька, у того звонкая копейка. Посконь убирали в цвету с Ильина дня и расстилали на пашнях и покосах, дабы вылежалась под дождем и солнцем. После сушили в банях и о бабьем лете мяли. Отзвенит морозами зима, отвоет вьюгами, вспенится вешняя черемуха белым цветом — вымачивали холсты, валиком выбивали и опять сушили.