Озёрное чудо
Шрифт:
Сейчас я был наслаждающе одинок. Припекало чисто весной; влажно светился лед, а снег на приозерном крутояре слепяще искрился под ярким, но не жарким солнцем; белый свет плыл перед глазами цветастым миражом, кутал сладкой дремой; и хотелось распахнуть пошире телогрейку, снова увалиться на лед и, вольно разметав руки, вечно глядеть, но уже не в тайные и тенистые озерные воды, а в небо, и глядеть, пока не явится полное и явное ощущение полета в сизом поднебесье. Домашняя, школьная жизнь казалась сейчас скучно придуманной или явившейся в хлопотливом и рваном, изнурительном сне, а сейчасная жизнь — жизнь без унылых переживаний и мятежных хлопот, будто
Когда я уже брел к береговому яру, сладостное оцепенение потихоньку улетучилось, потому что, выветривая из души тишь и пугающе приманчивый, словно вечный покой, шало загулял по тоненькому льду удалой перезвон — озеро, очнувшись от задумчивого обморока, звенело и гудело, отдаваясь эхом в поднебесье, словно вода на озерной середке билась в лед, как в церковный колокол, но не скорбея и печалясь, а радостно дивя Божьим чудом. Озеро радостно, обновленно воскресало, кололо полыньи для жадного, могучего дыхания и городило белые хоромы торосов. Не дойдя до берега, снова удивленный праздничным, гулким перезвоном, подхваченный его тугими волнами, я круто развернулся, сослепу чуть не сбил с ног тетку с подойником, в котором она несла воду для коровы, и побежал по льду наперегонки с летящим звоном.
Дивя село, озерный звон творил страстные, перебористые коленца, окатывал деревню протяжной, по-ледяному прозрачной мелодией; синеватыми волнами плыл по белесому воздуху по-над деревней, утонувшей в пушистых снегах; и прихватит, бывало, парнишку на скотном дворе, возле распахнутой, парящей коровьим теплом и обметанной снежным куржаком стайки, обомрет парнишка, опустит вилы с навильником сена, займется его сердчишко, полыхнет зоревым переливом, и не успеет душа отойти, улечься, как гулко проплеснется сквозь нее туго налитая мелодией, новая волна перезвона, уплывающего за поскотину, в степь, к березняку, чернеющему вороньими гнездами. Далеко по степи летает озерный гул, и неведомо, где тает, где ложится на сухую, заснеженную ковыль, ворохнув ее своим ветерком.
— Игра-ает ледок… — загнав топор в ошкуренное и окантованное бревно, промолвит ладный старик возле свежего банного сруба, и почешет в потном затылке, сдвигая на глаза шапку; потом присядет на сосновый чурбак, затихнет, подставив ухо праздничному озерному благовесту, и, смущенно улыбаясь, подмигнув сам себе, прибавит: — Играет ледок — ворожит Мит-ря холодок.
И верно, сразу за Димитрием-рекоставом оживали жгучие, дымные холода. Дмитриев день — зимушка лезет на плетень. Лед крепчал, толстел из ночи в ночь — верно что, наложило Введение на лед толстое леденение; а уж после… Варюха — береги нос и ухо. Но опять же к Благовещенью щука колола лед могучим плеском — обрыдло ей лежать сосновой кокорой в глухом, илистом улове, да и тяжело дышать под разбухшим льдом, вот она и саданула матерым хвостом. Мне грезилась замшелая щука — рослая, неповоротливая; а когда слышал гром ледовый и видел вспыхивающие на синеватых залысинах белые морщины, воображал ее мощный, литой хвост, что коротко и садко хлещет изнутри лед.
Ледовый гром с долгими звонами и мелкими переливами, празднично, с молодым, взахлеб, ликованием отметив край осени, показав изножье зимы, тихо гас, не гулял вольно, а в один из дней и вовсе пропадал, чтобы не стать привычным, чтобы у деревенских ребятишек ужилось в душе благостное чудо. После Благовещенья лишь изредка студеными ночами, когда деревня обмирала, сжималась от стужи, когда затягивалась и становая полынья, озеро вдруг просыпалось, одышливо ворочалось в своей душной зыбке под низко нависшим, огрузлым, ледяным пологом, потом, неторопливо собрав силенки, далеко отведя
Над спящими избами, с натугой одолев околоземную густую темь, растратив голос, хрипло и неспешно прокатывался сердитый рокот. Проснувшись среди ночи, я слышал его, но внимал уже без осенней счастливой оторопи, без дивления; мы, ребятишки, уже томились в ожидании вешнего чуда, когда серый, игольчатый лед отчалит и отпахнется в заберегах живая вода, заплещется игривой рябью, суля близкое купание и рыбалку. Уже не в силах ждать, когда озеро полностью откроется, спихнем мы непроконопаченную и непроваренную, текущую лодку, чтобы, отталкиваясь шестом, поплавать в бесчисленных среди льда лагунах…
Но пока еще было далеко до майского дива, пока еще избы потрескивали, пощелкивали от крещенской стужи, пока еще снились нам зеленоватая летняя вода под палящим солнышком, призрачно скользящие по озерной глади остроносые лодочки и приветно машущие крылами белые чайки.
Сентябрь 1983, август 1984, декабрь 2004, январь 2005
КУПЕЛЬ
Владимиру Личутину
…На сто третьем году жизни Ждан Хапов, вековечный рыбак из Яравны — дед Хап по-заимски — тайком от своих домочадцев наладился удить рыбу. Дивья было полны коробья…
Лета два, про рыбалку не загадывая, полеживал тихонько на печи, грел настывшие за долгий рыбацкий век, отсыревшие кости, молился до вечерошней звезды Спасу и Николе, рыбачьему заступнику, а тут как приспичило, будто святой угодник поманил, — отвеслился подальше на долбленом кедровом батике [105] и против заимки опустил бархак [106] …
105
Батик — маленькая плоскодонная лодка.
106
Бархак — камень, железяка, заменяющая якорь.
В досельную пору, века три назад, Афанасий Пашков с казаками и промысловыми ватажниками срубил на высоком яру Яравня-озера, Яравнинский острог; величание же большого озера и острога народилось от слова «яровень», которым изначально обозвали озеро из-за крутых подмытых берегов, яров. Недолгий выпал век острогу, ибо московский тракт пошёл южнее, и острожники, раскатав и погрузив на дровни Спасскую церковь, избы, амбары, укочевали поближе к тракту, где народилось волостное село Укыр. А на высоком берегу озера, повеличенного Большая Яравна, осталась рыбацкая заимка Яравна, что с летами разрослась в рыбачье сельцо, кое по старой памяти так и звалось заимкой.
Здесь и жил второй век Ждан Хапов, неожиданно махнувший на рыбалку в октябрьское безвременье, когда рыба уходит вглубь и замирает в ожидании зимы.
А накануне, еще с вечера пожилой рыбак, внук деда Хапа Спиридон завел мотоцикл с люлькой, махнул в притрактовое село Сосново-Озерск и привёз на заимку Яравна богомольную старуху Шлычиху, которая доводилась родней и была, как и дед Хап, из древлеотеческих единоверцев, кои чтили и старую двуперстную веру, и патриаршью трехперстную: де, оби благодатны.