Озеро шумит (сборник)
Шрифт:
Я стал уверять, что он поправится и что вообще он много хорошего сделал для людей…
В самом деле, когда Иван Семенович начинал работать учителем и избачом, в карельских деревнях редко в какой семье могли прочитать полученное письмо, а в некоторых глухих деревушках, где довелось ему организовывать школы, грамотных вообще не было. Он учил детей, их матерей и отцов. Случалось, что за одной партой с внуками сидели их деды и бабушки и выводили крупными буквами: «Мы — не рабы…»
Он попросил меня рассказать, как Москва встречала Гагарина. В те дни я вместе с москвичами был на Красной площади, а после
— Новый человек пришел на землю. Пришел… Посмотри, и у нас в Сельге какая молодежь! — И вдруг Иван Семенович почему-то стал хаять себя за то, что всю жизнь был слишком добрым, часто без разбора, добрым и с теми, с кем нельзя было быть добрым. — Я ни с кем никогда не повздорил. Характер вот такой. А это ведь плохо. Выпишут из больницы, исправлюсь, — весело сказал он и тут же опять стал сердиться на себя, как будто это он сам был виноват во всех недостатках, недоделках и упущениях. — Не ведется, как надо, восстановление лесов. Как тут можно быть добреньким и не кричать во всю ивановскую! В подсобном хозяйстве сколько лугов остаются к зиме нескошенными! А отчего это? Леспромхоз смотрит на сельское хозяйство как на обузу, которую ему навязали. И порядка нет.
Когда его выпишут, он собирался из больницы идти в контору леспромхоза, которая находилась в этом же селе, и поговорить обо всем, что накипело, по-партийному… Однако я спросил врачей:
— Скоро ли поправится Иван Семенович?
— Плохо дело у Ивана Семеновича. Очень плохо…
Я все-таки этому не хочу верить. Ему же стало лучше! А самое главное — человек, который всего себя отдает людям, должен жить. Он должен долго жить!..
Теперь уже я ревную этнографов: кроме отжившей или отживающей старины, они вдруг начали собирать для своей монографии самую настоящую современность. Мою современность, которая нужна мне для очерка, для повести…
Как-то на рыбалке мы со Степаном Васильевичем ночевали в лесной избе, срубленной на берегу глухой ламбушки. Печка, полати, тесовый пол. Чисто, опрятно. Кто-то приготовил колотых дров, бересту для растопки и спички. В железной банке на подоконнике — щепотки две чаю, в сумке, висящей на гвоздике, — сухари.
Мы пришли в избушку поздно вечером и сразу затопили печку готовыми дровами. Поужинав, полезли на полати — на пахучую постель из еловых веток.
Утром, прежде чем покинуть жилье, мы накололи сухих дров взамен израсходованных и заменили еловые ветки на полатях. Степан Васильевич досыпал чаю в железную банку.
Сколько их, таких гостеприимных избушек, попадается в глухих карельских лесах, по берегам рек и озер, и не сосчитать!
Кто-то, конечно, их строил, но избушки ничьи. Хозяин тот, кто ночует, он пользуется всем, что есть в избушке, и оставляет из своих запасов что-нибудь для людей, которые придут после него.
Если кто пожелает, может и все лето жить в лесной избе на берегу красивой ламбушки с тихой голубой водой или темно-коричневой, густой, как чай, или такой прозрачно-светлой, что на пятнадцать метров видно дно и плавающих рыб. Разная здесь вода в ламбушках. Только если все лето станете жить, не считайте избушку уже своей, ночевать пускайте и других, кто бы ни пришел к вам.
Так вот, лохматый Андрюша отнес эти избушки
Я сказал ему, что он меня «обворовывает».
— Такие избушки были и в девятнадцатом веке, — ответил Андрюша.
Студенты и этнографы, раздобыв резиновые сапоги и телогрейки, ездят в лес и на сплав.
В лесу гром стоит от техники. На сплаве тоже — катера, лебедки, тракторы. Правда, на реках сплавщикам, как и встарь, приходится подталкивать баграми плывущие бревна и следить, чтобы не было заломов.
— Собираем материал о трудолюбии, — пояснил Андрюша и поучительно добавил: — Трудолюбие было присуще карелам и в девятнадцатом веке.
И еще много «моего материала» взяли они в свою монографию.
Этнографы заставили меня задуматься, что и наше время будет когда-нибудь стариной. Да! Например, в 2062 году. Но из этой нашей старины что-то войдет в ту далекую современность. Многое войдет… Мусор, наносное и придуманное только на день, отсеется, канет в лету, а ценности непроходящие, все самое лучшее, святое святых, переймут и будущие люди.
Наверно, это везде так, но в Сельге особенно видно, как века в чем-то не согласны между собой и спорят насмерть. Конечно, в этом споре победит молодое, но в чем-то до поры до времени они сосуществуют, как две лодки — весельная и моторка, привязанные одной цепью к одному столбу. Старое далеко не все никуда негодное, и в чем-то девятнадцатый век и двадцатый живут дружно, как любящие друг друга братья.
Мерцает холодная ночь холодными звездами. Они маленькие здесь, в Сельге, в бездонно высоком чернильном небе. От нашей елки наискосок к тому берегу пролегла сияющая лунная дорога. Озеро шумит, и я слышу в этом шуме среди уснувших темных изб песнь о нескончаемости жизни.
На том и на этом берегу горят костры.
Интересно, что нашли геологи?
1962 г.
Виктор Пулькин
Родился в 1941 году в селе Спасская Губа Кондопожского района КАССР. По путевке комсомола работал столяром на Всесоюзной ударной стройке «Большая Кондопога». Учился в Ленинградском художественном училище и в Петрозаводском университете. Был учителем рисования и труда, журналистом; несколько лет работал заведующим научным отделом музея «Кижи». Один из авторов двух коллективных книг очерков, вышедших в Карельском книжном издательстве. Опубликовал несколько очерков и рассказов в журнале «Север».
Кузьмичевы рассказы
Четыре зимы тому назад впервые ехал я в Кижи не туристом — на работу. Самолет бухнулся в сугроб за околицей Сенной Губы. До Кижей еще надо было добираться на подводе с десяток километров… А мороз, как говорят, крепчал! В санях под сеном я обнаружил, к своей радости, дубленый тулуп.
— Кузьмич послал! — сообщил парнишка-возчик.
— Мне? — удивился я. — Какой Кузьмич?! — Знакомых-то у меня в Кижах, кажется, не было.