Озеро шумит (сборник)
Шрифт:
Козлов как-то забыл упомянуть о внешности Марии Степановны, и Трофимов смотрел на нее с напряженным и стеснительным вниманием. Ей было сорок восемь, из-за полноты она двигалась немного враскачку, черные волосы ее посерели и казались похожими на водоросли.
Они подали друг другу руки и назвали свои имена, хотя уже знали их. Затем сразу сели за стол. Добротные кушания и водку в графинчиках Трофимов одобрил — жить умеет. За столом Мария Степановна не суетилась. Вилки, нож, соль всегда оказывались на месте. Если она все же выходила на кухню, то являлась оттуда с новым блюдом или графином. Это ему тоже понравилось.
Трофимов прикидывал: как будет есть здесь, спать, как сойдется с ней характером. Выходило вроде все по-человечески.
«И, видно, строга, особенно не напьешься», — почему-то решил Трофимов.
— Я так: дома пей, а на улицах, под ларьками — хуже нет, — словно откликнулась она.
«Ничего, — про себя согласился Трофимов, — правильно, хватит».
Пил он сдержанно, не пьянел; не то чтобы хотел показать товар лицом, а просто стеснялся. И он, и Мария Степановна говорили мало. А Козлов, в восторге от графинчиков, болтал за троих.
Он рассказывал истории, по большей части связанные с выпивкой: мужик он был не великого ума. Потом замолчал, оглядел их, игриво бросил:
— Ну, что?
— Ничего, — ответили Мария Степановна и Трофимов и дружелюбно поглядели друг на друга.
— Ну и ладно, — заключил Козлов, — а я пойду.
И убежал виниться перед женой.
Мария Степановна хотела убирать со стола, но Трофимов сказал, что незачем. Она села. Наступило молчание. Трофимов понимал, что ему уходить не надо, и все-таки было неловко вот так деловито, по-хозяйски оставаться.
— Так я и живу, — вздохнула Мария Степановна и обвела глазами комнату.
— Хорошо живешь, — Трофимов тоже оглядел ее.
— Ну, давайте телевизор смотреть.
Они сели на диван против телевизора. Неподвижно смотрели. У Трофимова сладко заныло сердце, он осторожно сжал ей локоть. Помедлив, она повернулась к нему, и в голубом свете от экрана он увидел ее размягченную жалкую улыбку.
Прошло два дня. Трофимов еще не перенес к Марии Степановне своих вещей, но об этом у них уже было решено. В субботу он пошел к ней сразу после работы.
— Знаешь, Петя, я хочу сегодня к мужу на могилу съездить, — робко сообщила ему Мария Степановна, — поедем, а?
— Поехали, — благодушно согласился Трофимов.
Они выбрались к центральным улицам и нашли такси.
«Попрощаться с ним хочет, — держа на коленях хозяйственную сумку, соображал Трофимов. — Ну что ж, пускай».
Кладбище было за городом. У шоссе, вдоль заборов, топорщилась сухая, забытая трава позднего лета, на асфальте уже валялись коричневые сухие листья. Такси отпустили у ворот.
Мария Степановна шла, мирно посматривая на могилы, а у Трофимова сразу испортилось настроение Заботливо выкрашенные оградки из железных прутьев напомнили ему клетки зверинца: такие же прутья и такие же таблички.
У могилы мужа Марии Степановны оградки не было. Она не без смущения показала ее Трофимову.
— Здесь.
Он мрачно посмотрел на железный крест, на не известные ему кусты с колючими ветками, которые во множестве росли вокруг, и опустился на землю. Он прилег, опершись на локоть, спиной к могиле.
«Вообще-то так лежать нехорошо», — думал Трофимов, но повернуться или встать не хотелось.
Мария Степановна прибрала могилу и села рядом с ним. Садиться ей, располневшей, было нелегко, и Трофимов даже потеплел, видя, как долго и неловко она это делает. Она сидела, вытянув ноги, с застывшей задумчивой улыбкой.
Потом Мария Степановна оживилась, стала говорить о муже. Трофимов слушал без особого внимания и без всяких чувств. Он заговорил о северных лесах, об их богатой охоте. Мария Степановна кивала, но слушала тоже плохо. И, наконец, оба замолчали и сидели, думая каждый о своем.
День тускнел. Море — оно лежало внизу — затягивалось паром. От легкого ветра листва над головой слегка трепетала.
Трофимов ушел напиться, а когда вернулся, то увидел, что Мария Степановна лежит на могиле и плачет беззвучно, но горько и безнадежно. Его охватило бешенство. Он сгреб ее за плечи и рванул вверх. Поставил на колени, а там она уже встала сама.
— Ты чего?! — закричал Трофимов, — чего?! Не вернешь его все равно! Давай пошли домой!
Мария Степановна вытерла слезы, собрала сумку. У автобусной остановки долго ждали, не разговаривая.
«Ревную я, что ли?» — думал Трофимов. Сейчас он уже успокоился, и ему стало неловко.
Вечер прошел вяло, молчали, смотрели телевизор.
Ночью он проснулся, потому что почувствовал: Мария Степановна не спит. Чуть серело, сонно стучал будильник. Отчего-то сильно болела голова.
Включил настольную лампу, взял папиросу. То, что лицо у Марии Степановны было светлое, задумчивое, насторожило его.
— Что. Маша, не спишь?
— Думаю, Петя.
— Вот тебе на, думает по ночам. И что же ты думаешь? — неестественно шутливо, кашлянув, спросил он.
Мария Степановна опустила ноги с кровати и села, поставив локти на колени.
— Не дело мы с тобой затеяли.
— А-а… — протянул Трофимов таким тоном, будто он давно ждал этих слов, но надеялся, что они не будут сказаны, и уже по инерции, без всякой надежды, спросил: — Это почему? — И сел рядом.
Они сидели, не глядя друг на друга: она — в длинной белой рубашке, он — в линялых трусах и майке.
— Стареем мы с тобой. Пожили. У каждого свое. Поздно начинать. И не знаем и не понимаем друг друга. В пятьдесят лет трудно стать близкими-то. Так что не надо, Петя. Ты не обижайся.