Озеро шумит (сборник)
Шрифт:
Они ищут в древних горах полезные ископаемые. А какие — не говорят. И нашли что-то. Но что? Кажется, железо. Это будущее Сельги. И сами горы — тоже будущее Сельги. Лет через тридцать, когда кончатся здесь спелые леса, люди будут взрывать и перерабатывать горы. Возможно, и раньше люди примутся за них.
Мы об этом беседовали с учителем Пуукконеном. У него землистый цвет лица, он сухо и надрывно кашляет. К тому же у Ивана Семеновича больная нога, и он хромает. Однако учитель Пуукконен почти каждое утро с книгами и газетами едет к сплавщикам и лесорубам. И почему-то он больше всего любит говорить с ними о будущем.
— Может так быть, — сказал он мне, — что крупный поселок на том берегу вырастет. А если геологи на самом деле нашли что-то доходное, то и город!..
Но и на этом берегу озера, рядом со школой, разбиты палатки и по ночам горят костры. Я сплю на сеновале и, когда озеро спокойно, слышу, как поют у костров парни и девушки — ровесники геологам. Их интересует в Сельге только старина, они — научная этнографическая экспедиция; готовят монографию о жизни карел в девятнадцатом веке.
Вначале я очень удивился этому: почти с натуры будут писать о прошлом веке! Потом я перестал удивляться. Жизнь повсюду имеет три измерения: прошлое, настоящее и будущее.
Со Степаном Васильевичем, у которого я живу, идем по лесу. Лес молодой, веселенький лес, грибной и ягодный, и птиц много — он сменил собою столетних гигантов, пущенных в сплав в довоенные годы. С доброй надеждой и радостью шумит хвоей и листвой. Но в одном месте я ступил на папоротники и мхи, и вдруг земля подо мной заходила, разъехалась, и я по пояс провалился в яму. Выбрался и подумал, что угодил в медвежью берлогу, но увидел почерневшие бревна, и меня захолодило: в здешних лесах люди и сейчас еще подрываются на минах, замурованных в дзотах.
Степан Васильевич спокойно спустился в яму и стал раздергивать папоротники и мхи, приговаривая:
— Это, может, еще и моя хоромина. В двадцать седьмом году мы тут лес валили…
Это было жилье лесоруба.
С осени приходила артель в лес, ставила за вечер сруб из четырех бревен, сверху на жерди накидывались еловые ветки, из камней посередине земляного пола сооружался очаг. Люди не входили, а вползали в эту «хоромину», сидели согнувшись, подпирая шапками потолок, а спали вповалку, не снимая полушубков. Портянки сушили на камнях очага… Рядом с избушкой ставился шалаш для лошадей, на которых артель вывозила бревна к сплавным рекам.
Жили лесорубы в этих избушках до весеннего половодья. Если рубили лес далеко от Сельги, то приходили домой только за продуктами — сухарями, пшеном, соленой и вяленой рыбой.
Поперечная пила, лошадка и избушка в четыре венца, без окон. Так было совсем недавно, но все это уже позабыто. Бараки стали строить для лесорубов в первую пятилетку, первая электропила появилась в 1947 году. И об этом редко кто вспомнит.
…Когда сказал этнографам о яме, в которую провалился, они обрадовались, побежали обмерять и зарисовывать такую завидную находку.
Часов девять утра. Улица давно опустела. Тихо и лениво плещется озеро. Жужжат мухи, летают слепни вокруг лошадей, те фыркают, крутят гривастыми сытыми шеями и небрежно отмахиваются иссиня-черными хвостами.
Лохматый этнограф в яркой клетчатой безрукавке навыпуск, в узких брюках и сандалетах на толстой каучуковой подошве рисует полуразвалившуюся баню, которую дядя Степа, занятый другими делами, не успел разобрать на дрова. Впритык к ней месяц назад он срубил новую баню. В тени под елкой сидят две собирательницы старины с прическами, каких пока нет в Сельге, а есть только в больших городах, и переводят с карельского плачи и причитания о покойниках.
Часть студентов и аспирантов из экспедиции отправилась с лопатами на кладбище, другие — на улицу Прякеля фотографировать и обмерять древние избы.
Этнографы знают, кто я, и с некоторых пор мы конфликтуем, особенно с этим лохматым художником. Сейчас он говорит:
— Все спит. Все мертво. Даже не верится, что где-то расщепляют атом, есть биокибернетика, Уланова и Пикассо, что человек уже вырвался из земного притяжения и над головой этого же человека, как дамоклов меч, висит водородная бомба.
Да, конечно, на улицах Сельги очень тихо и сонливо в ясные дни.
— Андрюша, а чего ты хочешь? — вступает в разговор девушка с красивеньким личиком, в юбке колоколом и босоножках с большими медными пряжками. Я никак не могу привыкнуть к ее прическе: кажется, что ее волосы взъерошил ветер или она забыла с утра причесаться. — До ближайшей станции полтораста верст, а станция называется Медвежья Гора. Пока доплетется сюда современность, будет усталой и сморщенной старушкой.
Я с ними не спорю, я соглашаюсь снисходительно и шутливо, и это их сердит. Я не защищаю Сельгу: в основном они нападают на нее из-за того, что ревнуют меня к своей старине.
В южном конце я был в гостях у родни Степана Васильевича и услышал быличку:
«Шел как-то сележскии мужик по лесу. Из себя, как ты, как я или как он, — простой мужик. На работу шел. Встречает иноземцев, идут и идут — видимо-невидимо… В котомке у моего-то соседа хлеб, значит, был и Правда. За поясом, конечно, топор. Выходит из-за деревьев и спрашивает:
„Путь куда держите?“
Мужика схватили, топор из-за пояса выдернули и пояс оборвали. Над головой мужиковой иноземцы-то мечи подняли.
„Идем, — говорят, — жечь и громить родное твое село Сельгу. А ты, если не хочешь помереть, веди нас, показывай, где эта Сельга…“
Он их повел. И привел к двум горам. Раз Правда-то при нем была, развел только в сторону руками, и горы разошлись. Образовалась яма аж до преисподней. Они туда и загремели с ружьями, со всем. Горы сошлись, как были, а иноземцев — как не было… Солнышко светит, птички поют. Мужик, сосед-то мой, пошагал своей дорогой на работу, значит…»
Я отдал эту быличку этнографам, сказав, что она пригодится и мне и им.