Ожерелье голубки. Райский сад ассасинов

Хайне Э. В.

– Я покажу тебе как надо. Прочь. Исчезни.

– Глядите, – сказал один из ребят, – два рыцаря-монаха.

Парень, следующий на очереди, отвесил преувеличенно жеманный поклон Гемини и Захарии.

– Господам вне очереди. Тамплиер не боится ни смерти, ни дьявола.

– Зато страшится баб! – засмеялся прыщавый парень. – Кто пугается кисок, тот боится и кошечек.

Гемини соскочил с коня и передал поводья своему спутнику. Он подошел к двери. Дрожа, кошка ждала новых ударов. Тамплиер перекрестился.

При этом он сказал:

– Mors ut malum non sit, efficies. Ты будешь доказательством того, что смерть не зло.

Потом он ударил кошку своей головой с такой силой, что ее грудная клетка, треснув, сломалась. Звук был похож на тот, который раздается, когда колют орехи.

Не оглядываясь, Гемини вскочил в седло. Они ускакали без криков одобрения.

– Почему ты принял участие в этой безобразной игре? – спросил Захария.

– Это больше, чем игра. Древние ритуалы жертвоприношений язычников еще глубоко сидят в народе. Кошке нельзя было помочь. Я избавил ее от мук.

Multaque dum fiunt turpia, facta placent. Нужно совершить много жестокости, чтобы довести дело до конца.

– Как могут христиане творить такое?

– Кто чтит распятие Сына Божьего, как может он испытывать жалость к распятой кошке? Ты любишь кошек?

Захария молчал. Орландо продолжил:

– Я тоже не люблю, но они полезные маленькие

бесенята. Они заботятся о том, чтобы не плодились

мыши.

– Что же такого крадут мыши? – засмеялся Захария. – Пару зерен.

Орландо возразил:

– Из одного четверика семенного зерна на хорошей почве можно получить четыре. Из них один тебе нужен на семена для будущего года. Еще один четверик съест амбарный долгоносик, другой мыши, и один четверик останется крестьянину, а его приходится делить с землевладельцем. Хорошая кошка может удвоить долю зерна. Но за это она редко получает благодарность. Здешний народ распинает своих кошек. Они прибивают их к дверям амбара из суеверия. И это признак их собственной глупости и злобы.

Ночью они добрались до картезианского монастыря. Одинокий, словно остров в океане, лежал он среди скудной растительности. Только бренчание колокольчика свидетельствовало о существовании здесь жизни. Над воротами была высечена надпись «EGO VIR VIDENS» – «Я тот, кто видит».

– Глаз – это молчаливый голос, – сказал привратник, который расположил их на ночлег, – ничто так не созидательно, как сила молчания. Картезианцам позволено говорить только один раз в неделю. Полное озарение заключено в тишине.

Во время вечерней трапезы за столом аббатства он сказал:

– Молчать губами легко. Гораздо труднее остановить внутренний голос Существует граница, за которой иссякают мысли. Озарение лежит во тьме. Неизмеримо благотворны высшие состояния сознания. Мы, картезианцы, быстро стареем.

Когда с первыми утренними лучами они оправились в путь, Захария воскликнул:

– Слава Богу, свершилось! Ни секунды дольше я бы не выдержал там. Они немы как рыбы. Что за убийственное молчание! Рассказывают, император Фридрих велел изолировать младенцев, чтобы узнать, на каком языке говорил Адам. Никому не было позволено общаться с детьми. Заговорят ли они по-гречески, на иврите или латыни? И знаешь, что произошло? Они умерли, потому что человеку необходимо говорить, так же как есть и дышать.

– Мы, люди, болтливые создания, – рассмеялся Орландо. – Мы понимаем друг друга исключительно по словам и письму. Какая тесная клетка для того, что мы чувствуем! Как богат немой язык растений и зверей! Что только может порассказать мой конь! И все же он остается молчалив, как картезианец. Существует молчаливое понимание, которое искреннее всех произнесенных слов.

– Ты речешь, точно учитель, – сказал Захария.

Молодой тамплиер не понял его. Орландо подумал про себя: «Я так говорю с Адрианом, и это мои самые счастливые беседы».

* * *

Пыль, полуденный зной без тени, жажда. Потом разом, как по волшебству, – свежесть. Ноздри коней дрожат. Они почуяли ручей, раньше, чем увидели. Журча, он прыгал по плоской гальке, скапливаясь в прозрачных, словно стекло, раковинах, которые, переполнившись, изливались маленькими водопадами в следующие раковины.

Босыми ногами путники стояли в воде. Стрекозы носились вокруг. Потом оба рыцаря легли животом на воду. Обеими руками осторожно ощупали выдолбленное дно.

Чутьем, угадывая форель, они молниеносно хватали ее, сгибали скользкое рыбье тело подковой и кидали за спину на траву, где она билась и высоко подпрыгивала в воздух.

– Я поймал! Поймал! – закричал Захария. – Смотри, как борется! Ай, проклятье, она укусила меня!

И в жабры воткнули нож.

– Великолепное создание, – сказал Орландо.

– Звучит так, будто ты ей сочувствуешь, – засмеялся Захария.

– Что здесь смешного? Она обладает достоинством свободных тварей. И она боролась за жизнь как воин. Она заслужила нашего уважения.

Захария развел огонь. Пять форелей, завернутые в листья мать-и-мачехи, лежали с краю, у огня и поджаривались до золотистого цвета.

Они потратили полдня на поиски брода через реку. Когда, наконец, они нашли деревянный мост, то он оказался таким гнилым, в дырках, что только, пожалуй, местные жители знали, куда ступить, чтобы перейти не пострадав. Гемини переводил лошадей поодиночке, завязав им глаза, в то время как Захария подкладывал под дрожащие копыта щиты на сгнившие места. В тот день темнота застигла их еще до того, как они остановились на ночлег. Голодные и промокшие от дождя, они нашли себе кров под нависшей скалой.