Ожерелье королевы
Шрифт:
— Вот это хорошо, монсеньер.
Кардинал поклонился.
— Знать, — продолжала графиня, — что я буду занимать хотя бы самое маленькое местечко в уме такого выдающегося и такого занятого человека, как вы, — вот что, клянусь вам, будет служить мне утешением в течение целого года.
— Одного года! Это очень мало… Будем надеяться, что и дольше, графиня.
— Что же, я не спорю с вами, господин кардинал, — с улыбкой отвечала она.
Обращение «господин кардинал» без титула было фамильярностью, которую г-жа де Ламотт допустила уже дважды. Прелат, очень щепетильный в этом отношении, в другое время был бы неприятно поражен этим; но теперь дело приняло такой оборот, что он не только не удивился, но даже был доволен таким свидетельством расположения.
— А, доверие! — воскликнул он, придвигаясь еще ближе. — Тем лучше, тем лучше.
— Да, я полна доверия, монсеньер, потому что я чувствую в вашем высокопреосвященстве…
— Вы только что называли меня «господин кардинал», графиня.
— Простите меня, монсеньер: я не знаю правил придворного этикета. Итак, я говорю, что полна доверия, ибо вы можете понять такой характер, как мой, отважный и дерзкий, и чистоту моего сердца. Невзирая на все испытания бедности, несмотря на борьбу, которую мне пришлось выдержать с моими подлыми врагами, ваше высокопреосвященство сумеет взять от меня, то есть выделить из моих слов только то, что достойно его. Ваше высокопреосвященство не откажет отнестись к остальному снисходительно.
— Итак, мы друзья, сударыня. Это подписано, подтверждено клятвой?
— Я очень хочу этого.
Кардинал встал и приблизился к г-же де Ламотт, но так как его руки были расставлены более широко, чем нужно было для произнесения клятвы, то графиня, проворная и гибкая, ускользнула от них.
— Дружба втроем! — сказала она с неподражаемым выражением насмешливости и невинности в голосе.
— Как втроем? — спросил кардинал.
— Конечно. Разве не существует где-то на белом свете бедного жандарма, изгнанника, которого зовут граф де Ламотт?
— О, графиня, вы обладаете чересчур хорошей памятью.
— Но ведь не могу же я не говорить вам о нем, раз вы сами этого не делаете.
— А вы знаете, почему я не говорю ничего о нем, графиня?
— Скажите.
— Потому, что он сам сумеет напомнить о себе: мужья себя не забывают, поверьте мне.
— А если он заговорит о себе?
— Тогда заговорят о вас и о нас с вами.
— Почему?
— Например, будут говорить, что господин граф де Ламотт нашел хорошим или дурным, что господин кардинал де Роган посещает три, четыре или пять раз в неделю госпожу де Ламотт на улице Сен-Клод.
— О, что вы говорите, господин кардинал! Три, четыре, пять раз в неделю?
— А иначе какая же это дружба, графиня? Я сказал: пять раз; я ошибся. Надо было бы сказать: шесть или семь раз, не считая двадцать девятое февраля.
Жанна засмеялась.
Кардинал заметил, что она в первый раз соблаговолила смеяться его шутке, и это польстило ему.
— Разве можно помешать людям говорить? — сказала она. — Вы знаете, что это невозможно.
— Нет, можно, — отвечал он.
— Каким же образом?
— О, очень простым. Хорошо это или нет, но меня в Париже знают.
— Конечно, хорошо, монсеньер.
— Но вас, увы, не знают.
— Так что же?
— Поставим вопрос несколько иначе.
— То есть как это?
— Если бы, например…
— Кончайте.
— Если бы вы сами выезжали из дома вместо меня?
— Чтобы я ездила в ваш особняк? Я, монсеньер?!
— Вы ведь поехали бы к министру?
— Министр не мужчина, монсеньер.
— Вы очаровательны. Ну, дело идет не о моем особняке. У меня есть дом.
— Домик для свиданий, скажите прямо.
— Нет, дом, принадлежащий исключительно вам.
— А, — воскликнула графиня, — принадлежащий мне! Где же это? Я не имела понятия о нем.
Кардинал, снова было усевшийся, поднялся.
— Завтра, в десять часов утра, вы получите адрес.
Графиня покраснела; кардинал галантно взял ее руку.
На этот раз поцелуй был одновременно и почтителен, и нежен, и смел.
Затем оба обменялись поклонами, в которых сказался остаток шутливой официальности, обещавшей близость в скором будущем.
— Посветите монсеньеру! — крикнула графиня.
Старуха явилась со свечой.
Прелат вышел.
«Ну, — подумала Жанна, — кажется, я сегодня сделала немалый шаг в свет».
«Ну-ну, — думал кардинал, садясь в карету, — я сделал два дела сразу. Эта женщина слишком умна, чтобы не обойти королеву, как обошла меня».
XVI
МЕСМЕР И СЕН-МАРТЕН
Было время, когда не занятый никакими делами и имевший много свободного времени Париж страстно интересовался вопросами, которые в наше время составляют монополию богачей, называемых бесполезными людьми, и ученых, называемых бездельниками.
В 1784 году, то есть в то время, о котором мы теперь ведем речь, модным вопросом, заслонившим собою все другие, вопросом, который носился в воздухе и поднимался во все мало-мальски высокие сферы общества, как испарения поднимаются к вершинам гор, была таинственная сила месмеризма. Открывшие ее ученые, не желая делать ее общедоступной с самого начала, окрестили ее именем человека, то есть дали ей аристократическое наименование вместо одного из тех научных греческих названий, при посредстве коих стыдливая скромность современных ученых делает популярными научные понятия.
Действительно, к чему было демократизировать науку в 1784 году? Разве народ, мнения которого его правители не спрашивали целых полтора века, считался за что-нибудь в государстве? Нет, народ был плодоносной землей, дававшей урожай; жатва была богатой, ее собирали. Но землевладельцем был король, а жнецом — дворянство.
Теперь все это изменилось… Франция напоминает песочные часы, отсчитывавшие века: они показывали в продолжение девяти веков время власти короля, но могущественная десница Божия повернула их, и они будут в продолжение многих веков показывать время власти народа.