Ожерелье королевы
Шрифт:
– Хорошо, графиня. Я тоже пожертвую… на вашу благотворительность.
– Ваше величество заблуждается. Я позволю себе сказать, что ничего не намерена просить. Его высокопреосвященство, по своему обыкновению, много говорил мне о доброте королевы, об ее неисчерпаемом милосердии.
– И просил, чтобы я оказала покровительство его протежируемым?
– Именно, ваше величество.
– Хорошо, я сделаю это, но не ради кардинала, а ради тех несчастных, которых я всегда привечаю, с чем бы они ни пришли. Передайте только его высокопреосвященству,
– Увы, ваше величество, именно это я ему и сказала, и в этом причина моего смущения, о чем я уже имела честь говорить вам.
– Да, да.
– Я рассказала кардиналу, какое пылкое человеколюбие преисполняет сердце вашего величества, едва прозвучит просьба какого-нибудь несчастного, как великодушие беспрестанно опустошает кошелек королевы, и без того не слишком тугой.
– Ах, вы правы!
– Вот вам пример, ваше высокопреосвященство, сказала я ему. Ее величество стала рабой собственной доброты. Она приносит себя в жертву ради бедняков. Благодеяние, которое она делает, обращается во зло, и тут я сама себя обвиняю.
– Почему же, графиня? – спросила королева, внимательно слушающая то ли потому, что Жанна сумела заинтересовать ее своей сказочкой, то ли потому, что Мария Антуанетта с ее выдающимся умом почувствовала: за этой длинной преамбулой, за этим подготовительным маневром последует нечто весьма интересное для нее.
– Я сказала, ваше величество, что королева пожертвовала мне крупную сумму несколько дней назад, что за последние два года она давала деньги не менее тысячи раз и что, не будь королева столь чувствительна и столь великодушна, у нее были бы уже два миллиона и она могла бы, ни на кого не оглядываясь, сделать себе подарок – купить то прекрасное бриллиантовое ожерелье, от которого она так благородно, так мужественно и, позвольте уж мне сказать это, ваше величество, так напрасно отказалась.
Королева вспыхнула и взглянула на Жанну. Совершенно ясно, самое важное заключалось в этих последних словах. Но что это – подвох? Или всего-навсего лесть? Естественно, уже сама постановка вопроса свидетельствовала, что для королевы в этой теме заключалась опасность. Но ее величество увидела в лице Жанны столько доброты, столько искренней доброжелательности, такое чистосердечие, что просто невозможно было заподозрить обладательницу подобного лица в злокозненности или угодливости.
Но поскольку душе королевы было свойственно подлинное благородство, а благородству всегда присуща сила, силе же – правдивость, Мария Антуанетта вздохнула и призналась:
– Да, ожерелье великолепно, то есть, я хочу сказать, было великолепно, и мне очень приятно, что женщина, имеющая вкус, оценила мой отказ от него.
– Ах, если б вы знали, ваше величество, – воскликнула Жанна, кстати прерывая королеву, – как легко узнать подлинные чувства людей, когда проявляешь участие к тем, кого люди любят!
– Что вы имеете в виду, графиня?
– Я хочу сказать, что, рассказав господину де Рогану о вашем героическом отказе от ожерелья, я увидела, как он побледнел.
– Побледнел?
– Да, и в тот же миг глаза его наполнились слезами. Я, ваше величество, не знаю, действительно ли господин де Роган красавец и образец вельможи, как считают многие; я знаю одно – лицо господина де Рогана, озаренное в тот момент огнем его души и залитое слезами, которые вызвало ваше бескорыстное благородство – ах, да что я говорю! – ваша возвышенная самоотверженность, никогда не изгладится из моей памяти.
Королева несколько секунд молча погружала в воду клюв позолоченного лебедя, что плавал в мраморной ванне.
– Ну, хорошо, графиня, – наконец сказала она, – раз уж господин де Роган показался вам столь красивым и совершенным, как вы только что сообщили, я не требую, чтобы вы смотрели на него моими глазами. Это светский прелат, пастырь, который пасет овечек в той же мере для себя, что и для Господа.
– О ваше величество…
– Что? Разве я оклеветала его? Разве не такова его репутация? И разве он немножко не гордится этим? Вам никогда не случалось видеть, как в дни торжественных богослужений он поднимает и трясет в воздухе свои красивые руки – а они у него и вправду красивые, – чтобы от них отлила кровь и они стали еще белее, и как от этих рук, украшенных пастырским перстнем, богомолки не отрывают глаз, пылающих ярче, чем бриллиант кардинала?
Жанна поклонилась.
– У кардинала много побед, – запальчиво продолжала королева. – Некоторые из них изрядно скандальные. Кардинал влюбчив, как прелаты времен Фронды. Пусть им за это восхищается кто угодно, кроме меня.
– О ваше величество, – отвечала Жанна, ободренная такой откровенностью, а главное, состоянием королевы, – я не знаю, думал ли кардинал о богомолках, когда с таким пылом говорил мне о добродетелях вашего величества, но зато я видела, что свои красивые руки он при этом не поднял в воздух, а прижал к сердцу.
Королева покачала головой и несколько принужденно рассмеялась.
«Вот те на! – подумала Жанна. – Неужели дела обстоят гораздо лучше, чем я надеялась? Неужели досада станет нашим союзником? Ну, тогда нам будет совсем просто».
Но королева тут же приняла безразличный и неприступный вид.
– Продолжайте, – велела она.
– О ваше величество, вы меня парализуете. Скромность, заставляющая его даже отвергать хвалы…
– Это вы о кардинале? Ну-ну…
– Но почему, ваше величество?
– Потому, графиня, что скромность его мне кажется подозрительной.
– Мне не следует, – крайне почтительно ответила Жанна, – защищать того, кто имел несчастье впасть в немилость у вашего величества. Я ни минуты не сомневаюсь в его виновности, ибо он прогневал королеву.
– Господин де Роган не прогневал меня, он меня оскорбил. Но я – королева и христианка, и, следовательно, вдвойне обязана забыть об оскорблении.
Королева произнесла эти слова с лишь ей одной свойственной царственной добротой.